звезду, а их всех заставили носить специальные нарукавные повязки и нашивки. Два поколения подряд их семья продавала лучшие в городе шляпы, и теперь, через шестьдесят лет, им пришлось закрыться. Переехав в гетто, они поселились в тесной запущенной квартирке на улице Юзефа вместе в двоюродными родственниками Херцлихами — двенадцать человек в четырех комнатушках. Блюм стал курьером подполья: он доставлял почту, передавал сообщения от семьи к семье, иногда брал на сохранение деньги; он доставал продукты, лекарства и даже оружие. Его университетский друг Яков Эпштейн, выросший в этом районе, показал Натану подземные коммуникации и туннели, тайные проходы между домами и места, где можно было спрятаться, если что. Он мог ориентироваться в церковных подземельях и на чердаках домов не хуже любого местного воришки. Если бы его поймали с контрабандой, его бы ждала смерть, а родных — суровая расправа. У Блюма было невинное лицо, но под маской доверчивого паренька таилась большая решимость.

Однажды, спасаясь от ареста во время рейда, он спрятался под набитым солдатами немецким военным грузовиком и, выкатившись из-под него в последний момент, успел скрыться за мусорными баками. В другой раз его остановили, когда он проносил под подкладкой рюкзака деньги и письма. Он предъявил фальшивый паспорт на имя рабочего с сахарной фабрики, находившейся за пределами гетто.

— Ты выглядишь слишком молодо для рабочего, — скептически заметил охранник.

— Но я же не управляющий, — отреагировал Блюм, ничем не выдав своего страха. — Я всего лишь уборщик.

Его пропустили.

Был случай, когда он убегал по крышам, а в него стреляли. К счастью, пуля всего лишь царапнула руку, но матушка лечила эту царапину, как будто смертельную рану.

Весной 1941 года гетто закрыли, и отношение к евреям стало еще хуже. Слухи о расправах в Лодзи и Варшаве только усиливали ощущение опасности, висевшее в атмосфере. Говорили о массовых депортациях в места, откуда никто не возвращался. С лица отца не сходило выражение глубокой печали. Все нажитое трудом двух поколений у них отняли. Многолетние клиенты из числа чиновников, знакомые из богатейших семей Кракова даже не отвечали на его письма. Однажды Эпштейна, друга Блюма, арестовали и увезли из квартиры в Силезский дом, где находилось гестапо. Больше о нем никто не слышал. Мать умоляла Натана остановиться — его арест был лишь вопросом времени. Как-то раз к его отцу пришел раввин Моргенштейн. В главной синагоге Кракова хранился очень ценный Талмуд, датированный двенадцатым веком, с собственноручными комментариями ученика великого кодификатора Торы Маймонида. Старейшины храма постановили во что бы то ни стало сохранить священное писание. Его нужно было вывезти и доставить в безопасное место. И кто подходил на эту опасную роль больше всего?

Блюм.

Как же Натану не хотелось покидать родителей и сестру, которая всегда была его лучшим другом! Слухи о надвигающейся депортации становились все более настойчивыми. Кто позаботится о его семье? Кто лучше него защитит их? Некоторые из его товарищей собирались остаться в гетто и оказать сопротивление.

Но отец Блюма говорил, что этот Талмуд — величайшая из всех европейских реликвий. А что ожидало Натана, останься он в гетто? То же, что и Якова, увезенного в гестапо. Смерть. Рано или поздно это случится, убеждал его отец. «И что тогда будет с твоей матерью?» Или же его депортируют. И чего он дожидается? «Так у тебя, по крайней мере, появится надежда выжить». У подполья была возможность вывезти Натана на север. Сначала он поедет в грузовике с молоком, потом поплывет по Висле на барже до Гдыни, а там доберется морем до Швеции. Быть избранным для такой миссии — это великая честь, сказал отец. В конце концов Натан сдался и согласился ехать — фактически, против своей воли. Через месяц он вручил бережно закутанный манускрипт еврейскому комитету беженцев в Стокгольме. Двоюродный дядя по матери, живший в Чикаго, оплатил переезд Натана в Америку. Таким образом Блюм, которому едва исполнилось двадцать лет, не знавший ни слова по-английски, но полтора года успешно скрывавшийся от немцев, оказался по другую сторону Атлантического океана.

Английский он выучил быстро — по кинофильмам и с помощью родственников, у него был талант к языкам. В следующем году Натана приняли в Северо-западный университет, где в течение года он продолжал изучать свою прежнюю специальность. А потом пришло известие, что в качестве наказания за убитого офицера немцы нагрянули в гетто, выстроили на площади всех жильцов дома, в котором жила семья Блюма, в том числе его отца, мать и сестру, и всех расстреляли. Его родственники Херцлихи тоже погибли. Немцы называли это «сорок за одного». Сорок бесполезных еврейских жизней за каждого убитого немца. В тайно вывезенном из гетто письме говорилось, что окровавленное тело его отца вместе с несколькими другими расстрелянными повесили на площади, где оно разлагалось, не захороненное, в назидание окружающим. Исидор Блюм был достойным человеком, больше всего на свете, после своей семьи, он любил подбирать идеальные шляпы для всех, включая немцев и австрийцев. А бедная Лиза, про которую все говорили, что она станет солисткой национального оркестра Польши! Она даже не разбиралась в политике. Ей было дело только до Моцарта и нот. Блюм был безутешен. Ее будет ему не хватать как никого.

Натан только и думал о том, что, будь он там, он не позволил бы родным выйти из дома. Он увидел бы, как подъезжают грузовики, и придумал бы способ сбежать: сотни раз во время комендантского часа он пользовался лазом, который вел в подвал, откуда можно было добраться до сквера, ведущего к фабрике, где шили рубашки, а дальше на Львовскую улицу. А если немцы уже вошли в здание, можно уйти по крышам и через Герцеля, дом 10, по пожарной лестнице спуститься в сквер. Если бы только он был там, он бы ни за что не выпустил их на площадь! Он видел, что немцы творили с людьми, когда хотели подвергнуть их наказанию для всеобщей острастки.

Узнав о смерти родных, Блюм потерял всякий интерес к учебе. Он оказался в чужой стране, изучал ненужные ему предметы на иностранном языке. Все, кто был ему дорог, погибли. После нападения на Перл-Харбор все подряд студенты начали записываться в армию. В надежде вернуться в Польшу и отомстить ненавистным шкопи, немецким свиньям, Блюм тоже пошел на военную службу. Его направили в разведку, так как он владел языками. Большая честь, объяснили ему — самый достойный способ воевать за победу.

Но прошел год, а он все еще сидел здесь.