Спустилась вниз, пробралась воришкой на кухню, включила свет. Первым делом изучила содержимое холодильника. Уныло. Там практически ничего нет. Только яйца, масло, молоко, немного сыра и свежие помидоры. Вот и отлично, я сделаю фирменный мамин омлет. Прошлась по ящикам в поисках муки. Нашла разного вида. Потом еще полчаса разбиралась с электропечкой, у отчима были старые газовые модели на кухне. Он покупал что-то новое только тогда, когда старое не поддавалось ремонту. Но у меня врожденное интуитивное умение со всем разобраться, все включить. Я очень любопытная и никогда не сдаюсь, а еще мне нравится учить что-то новое.

Через пару минут я уже взбивала венчиком яйца и разогревала масло на дорогой сковородке. Вылила в нее вкусно пахнущую яичную массу, потянулась за солью и вдруг услыхала за своей спиной.

– Ты что здесь делаешь?

От неожиданности подпрыгнула и обернулась. Айсберг, раздетый по пояс, стоит в кухне и смотрит на меня с нескрываемым любопытством.

– Омлет. Хотите, я и вам приготовлю?

– Приготовь.

Ответил быстро и уселся за стол, выбил из пачки сигарету, потянул ее зубами и поднес к ней зажигалку. Сейчас он не был похож на олигарха, выглядел моложе и не так холодно.

– Я так понимаю, что правила тебя особо не заботят, и ты любишь их нарушать? – спросил и склонил голову вбок, выпуская кольца дыма в мою сторону.

– Я просто очень проголодалась, – ответила и накрыла сковородку крышкой, наблюдая, как начал подниматься омлет.

– А мою рубашку кто тебе разрешил взять?

– Я…я верну, постираю ее и верну. Я с ней ничего не сделаю. Я просто не хотела вас будить и…

– Сними ее.

Я судорожно сглотнула, не понимая, говорит ли он это серьезно. На мне ведь только она и трусики.

– Под ней …почти ничего нет.

– Я не спросил, что есть под ней. Я сказал тебе снять мою вещь немедленно.

– На мне под ней ничего нет. Я же готовлю есть.

– Вот и готовь в одних трусах, чтобы научилась не брать чужое.

Я расстегнула рубашку, хотела швырнуть в него, но вместо этого повесила на спинку стула.

– Давай готовь дальше, я тоже проголодался, – сказал и откинулся на спинку стула, затянулся сигаретой и выпустил дым в мою сторону.

Я поставила перед ним тарелку с омлетом и перед собой тоже. Неловкость все еще заставляла щеки гореть, но выбора особо и нет, а голой он меня уже видел. Засунуть поглубже свой стыд и гордость. Иначе я с ума сойду. А я жить хочу, а не винить себя и грызть. Сейчас хочу жить. Сегодня. Моя жизнь всегда была не моей. Мои решения, мое мнение, у меня ничего этого не было, и пусть я игрушка этого равнодушного и холодного олигарха – это я решила быть игрушкой и это мой выбор.

Этот его взгляд…Мурашечный. Такой пронизывающе холодно-обжигающий. Как будто хочет сожрать вместе с омлетом. Мне нравилось и в то же время пугало. Мне многое в нем нравилось и пугало. Его манера молчать, его манера смотреть исподлобья и щуриться, его медленные жесты, его стиль одежды и завораживающе поставленный голос. Каждый слог выверен, тембр отчетливо ясный. Мне казалось, что он прекрасно справляется с оружием, что его руки ничего не боятся.

Села напротив, отковыряла кусок омлета вилкой и отправила в рот. Грудь при этом скользнула по столешнице, и, соприкоснувшись с холодом, соски напряглись. Стыдно и в то же время как-то паршиво возбуждающе вот так сидеть перед ним почти голой. Касаться грудью стола и есть. Он же медленно жевал и смотрел на мой бюст, облизывая языком жирные от масла губы, и от этого взгляда соски становились тверже, вытягивались, реагируя, как на прикосновение.

В горле пересохло, и мне почему-то захотелось, чтобы он прикоснулся ко мне по-настоящему. Подумала об этом и сдавила вилку сильнее.

– Почему вы все время молчите?

Мне нужно было заговорить, иначе казалось, что я сойду с ума от этого молчания. Как будто я действительно вещь и пригодна лишь для одного. И ему жалко произнести хотя бы слово.

– А о чем ты предлагаешь говорить с тобой?

Сказано с пренебрежением и явно издевательски. Жует и смотрит на меня, ожидая ответа.

– О чем угодно. Я не так глупа, как вы думаете?

– Правда? – он словно искренне удивился.

– Представьте себе.

– Меня мало волнуют твои умственные способности. Мне гораздо больше нравится пользовать твое тело.

– И вас совершенно не волнует, что нравится мне? О чем я думаю? Как отношусь к вам?

– Абсолютно не волнует.

И опять тишина. Он ест, я ковыряюсь вилкой, потому что от его слов аппетит пропал, и я ощутила себя ужасно грязной. Но если молчать, то я словно соглашусь с его словами о том, что я тупое ничтожество, способное только раздвигать ноги.

– Я придумала вам имя, если вы не хотите называть свое. Мне кажется, оно вам очень подходит.

– Да? И какое же?

Оказывается, разговор о нем самом вызвал неподдельный интерес. Он даже слегка подался вперед, и в синих радужках появились холодные голубые искорки любопытства.

– Айсберг.

– Айсберг? – густая бровь приподнялась, и он удивленно усмехнулся уголком рта. Мне опять подумалось о том, что у него красивый рот. Особенно нижняя губа. Такая мягкая и полная. А ведь он ни разу меня не целовал. Я знаю, что такое секс, минет, но никогда не целовалась. Какими могут быть его губы на вкус? Соленые как океан? Холодные, как лед?

– Почему именно Айсберг? – да, ему стало интересно, и у меня аж мурашки пошли по коже от азарта и радости, что вывела его на разговор.

– Потому что вы…вы похожи на лед. Холодный, далекий, недостижимый, с опасной тайной. Я всегда сравнивала людей со стихией, с кем-то или чем-то…. подыскивала им подходящие образы. Вот ваш…Гройсман похож на Гитлера. У него жиденькие волосики, усы квадратиком, и он ведет себя, как надутый индюк.

Айсберг усмехнулся и откинулся на спинку стула.

– Гройсман бы очень удивится такому сравнению. Ведь он еврей.

– Ганс Франк – доверенный человек фюрера утверждал, что и Гитлер – еврей со стороны деда, но он желал навсегда стереть какие-либо упоминания об этих корнях и ужасно их стыдился. Вот почему он был таким ярым антисемитом.

Голубые искорки любопытства стали ярче, а Айсберг положил вилку и внимательно на меня смотрел.

– Что еще ты знаешь о Гитлере?

– Например то, что он сожительствовал со своей родной племянницей Ангелой и сделал ее своей любовницей, а потом приказал ее убить, потому что она начала угрожать его политической карьере.

Айсберг склонил голову набок, казалось, он ужасно заинтересован.

– Он ужасно любил ее и после ее смерти развесил во всех комнатах портреты.