оказался в турецком плену в давние времена, когда вас или на свете не было, или нога ваша не ступала ещё на Святую Землю.

Во-вторых, он непременно обидится и, чего доброго, вообще свернёт рассказ, и сидите тогда в тишине, давите вшей, пугайте давно привыкших к людям крыс или, если уж и вовсе тоска предаёт, звените кандалами.

В-третьих... да, впрочем, как и во-первых, и во-вторых, понятно, что вы в любом случае окажетесь в дураках. Поэтому слушайте и не перебивайте! Или рассказывайте сами.

Именно так как-то раз и ответил молодому оруженосцу Жослену новый их товарищ по несчастью, появившийся в опустевшем донжоне князя Ренольда и его юного слуги августовским днём тысяча сто семьдесят четвёртого года. Человек этот оказался замечательным во многих отношениях.

Прежде всего, он был... язычником, одним из тех, борьбе с которыми христианину в Святой Земле полагалось отдать всего себя без остатка. Однако подземная тюрьма, где бы она ни находилась, в Алеппо или Багдаде, Константинополе или Палермо, Париже или Иерусалиме, есть тюрьма — место не совсем подходящее для проявления религиозного пыла, как и любого пыла вообще. Узилище во многом уравнивает людей, к тому же новый товарищ и не думал оскорблять слух правоверных христиан молитвами, возносимыми неправильному богу. Он вообще не изнурял себя бесполезными обращениями к высшим силам, резонно полагая, что раз уж он лишился свободы по воле людей, то едва ли получит её обратно милостью Божьей.

Вместе с тем уже при появлении на свет своего дитяти богобоязненные родители попытались связать его с Всевышним, назвав Абдаллахом. Правда, судя по положению, в котором он оказался, Аллах не слишком-то спешил облагодетельствовать своего раба; бедняга впал в немилость, что, впрочем, в нынешние неспокойные времена в Алеппо было делом весьма простым. Как вскоре выяснилось, Абдаллах откликался и на другие имена, например, на совсем немусульманское — Роман. Поскольку говорил Роман-Абдаллах как минимум на трёх языках — арабском, греческом, латыни и на нескольких французских и итальянских диалектах — определить, какой же из них являлся для него родным, оказывалось делом затруднительным. Впрочем, если Жослен ещё и мог строить какие-то догадки, поскольку, хотя и весьма посредственно, знал арабский и греческий, то господин его, как мы знаем, ни на каком языке, кроме родного, не говорил и говорить не желал.

Хотя, сказать по правде, говорить в конкретном смысле этого слова он начал только благодаря Абдаллаху, стараниями которого и удалось вытащить Ренольда из могилы или, вернее, не позволить ему, стоявшему на краю вечности, свалиться в чёрную бездну небытия. У князя в кошельке, переданном неизвестными доброхотами, ещё сохранилось несколько золотых, с помощью которых и удалось подкупить стражника Хасана, тот весьма уважал иб-ринза Арно, так звали Ренольда неверные, и притащил Абдаллаху его сундучок, но не раньше, чем узнал, ради кого старался[14]. В тяжёлом сундучке, переждавшем в тайнике настоящую бурю, устроенную в жилище Абдаллаха жадными до чужого добра слугами губернатора Гюмюштекина, нашлись необходимые лекарства, способные победить лихорадку.

Болезнь сначала нехотя отступила — уж очень слаб был Ренольд Шатийонский, но вскоре, когда кризис оказался преодолён, поджав хвост, удалилась прочь. Рыцарь сильно отощал, потерял два зуба, русая шевелюра его поредела, однако по всему было видно, пророчество Жослена Храмовника — так начал называть слугу выздоравливавший князь — сбылось. В том, что благородному франку ещё далеко до могилы, уверял его и лекарь, которому Ренольд по понятным причинам верил всё-таки больше, чем слуге. Чувствительный к лести Абдаллах, растроганный похвалой князя, признался, что мог бы определить с точностью день его смерти, как, к слову сказать, и любую дату, касавшуюся любого человека, однако на предложение сделать это ответил решительным отказом.

Ренольд не настаивал, он вообще обычно предпочитал молчать, слушая истории, которые рассказывали другие. И поскольку в жизни Жослена по причине незначительной её продолжительности произошло пока ещё очень мало событий, развлекал товарищей рассказами в основном лекарь. Как скоро сделалось понятным, искусство врачевания было лишь одним из многих, которыми в той или иной степени владел Абдаллах. Он, например, мог сочинять стихи, рисовать, что в мусульманском мире считалось недопустимым. Составлять гороскопы он, как уже отмечалось, тоже умел, а пуще того, рассказывать всевозможные истории.

Себя он титуловал врачевателем и звездочётом и, как чувствовалось, вовсе не возражал, чтобы окружающие добавляли к этому «великий». Правда, товарищи по несчастью не спешили делать этого, зато они перекрестили Романа-Абдаллаха в Рамдаллаха, и поскольку звук «ха» находился у франков не в чести — так уж был устроен их язык, — называли его Рамадаль, или Рамдала.

Выглядел он лет на сорок: не высокий, но и не худой, коренастый и широкоплечий, довольно смуглый, если судить по коже кистей рук и лица, почти лысый, но зато бородатый: казалось, что все волосы, которые отпустил Абдаллаху Аллах, считали своим долгом произрастать на лице. Бородой своей, густой и кучерявой, длиною не менее чем в локоть, врачеватель и звездочёт ужасно гордился.

Он редко молчал, но сегодня не сказал ни слова с полудня, с того момента, когда юный паж неосторожным замечанием оборвал его рассказ. И хотя теперь уже в права вступал ранний зимний вечер, обиженный Абдаллах точно воды в рот набрал. Он, казалось, забыл о существовании двух других узников и сидел, не глядя в их сторону, делая вид, будто что-то обдумывает, покручивая кончик бороды. Может быть, он прикидывал, как сбежать отсюда? Смешно! У них не было ни малейшего шанса — расковать тяжеленные кандалы без посторонней помощи просто невозможно. Впрочем, тишина, как видно, и его стала утомлять.

— Скажи, Рамдала, — нарушил тягостное молчание Жослен. — А для меня ты мог бы составить гороскоп? Или предсказать судьбу по руке?

Не то, чтобы молодой оруженосец очень уж горел желанием узнать своё будущее — он и сам имел понятие об астрологии, — просто ему хотелось втянуть лекаря в разговор.

— Я могу предсказать судьбу кому угодно, — фыркнул Абдаллах. — Я составлял гороскопы таким знатным и высокородным людям, что даже произносить вслух их имена для червей, подобных тебе, — огромная честь.

— Это что ж за люди-то такие? — как ни в чём не бывало поинтересовался отрок. — Я каждый день произношу имя Господне и вовсе при этом не чувствую себя червём. А ведь известно, что Иисус — Бог, перед лицом которого любой смертный, будь он хоть трижды высокородный дворянин, король или даже император, — не более чем раб Его.

— Ты глуп сверх