Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кстати, это Реми, – сказала София. – Реми, это… Аарон.
– Ари, – поправил я, уязвленный тем, что она забыла мое имя. – Ари Иден.
– Ари. Он недавно переехал и любит “Гамлета”.
– Любит галеты? – озадаченно переспросила Реми.
– Что? Нет, – ответил я. – “Гамлета”.
Реми понимающе улыбнулась и вновь уткнулась в смартфон.
– Рад познакомиться, – добавил я.
Реми махнула на храпящего Оливера:
– Накурился и отрубился?
– Ну, он…
– Да я в курсе. Я потому его и бросила. – Реми опустила телефон. – Что еще ждать от парня. Парень, он и есть парень.
Ноах, Ребекка и Амир вышли из воды. Тут же грянул гром.
– Поскакали. – Амир принялся собирать полотенца.
– Разбудим его? – спросила Реми. Грудь Оливера мерно поднималась и опускалась.
– Я бы бросил его тут как нефиг делать, – сказал Амир. – Подумаешь, дождик. – Небо на западе расколол разряд. – Ну ладно. И молния чуток.
Ноах потряс Оливера. Тот сонно потер глаза.
– Реми? – спросил он с прежней легкой улыбкой. – Как приятно проснуться и увидеть твое лицо. Как провела лето, куколка?
– Божественно, – ответила Реми, – а ты?
Оливер встал, накинул винтажную футболку с Алонзо Моурнингом[73].
– По-всякому.
– Ясно.
– Ты вроде в Лондон ездила?
– В Париж. – Реми увлеченно набирала сообщение.
Я решил не упоминать, что ездил за границу всего один раз – в Иерусалим на похороны деда по отцу.
Оливер свернул полотенце.
– Любишь Париж?
– И я не одна такая.
Оливер потянулся.
– Ясно.
Снова громыхнуло, заморосил прохладный летний дождик. Мы поспешили к парковке – девушки впереди, Оливер ковылял сзади. София с Реми запрыгнули в красный “порше”, мы сели в “ауди” Ноаха. Я едва не рассмеялся от нелепости этой сцены: два спортивных автомобиля, каждый дороже моего дома, богатенькие чужаки, за ними тащусь я в талесе поверх футболки, мы убегаем с пляжа, с настоящего пляжа.
– Как тебе Рем? – спросил меня Оливер, когда мы сели в машину.
– Ну… – Я не знал, что ответить, мне ведь уже сказали, что Реми его бывшая девушка.
– Да ладно, не стесняйся, – он откинулся на сиденье у окна и приготовился вновь уснуть, – она богиня.
Амир засмеялся:
– Ты облажался, Оливер. Ты это понимаешь?
Оливер закрыл глаза:
– Угу.
– У ее отца денег немерено, – продолжал Амир. – Он разбогател на биотехнологиях и теперь вот на крипте. Его постоянно показывают по CNBC.
– Крипта, доткомы, голландские тюльпаны. Спекуляции все это. Пузыри, которые того и гляди лопнут, – полусонно пробормотал Оливер. – Дерьмо для нуворишей. Не настоящие деньги.
Мимо нас под дождем пролетел “порше”. Ноах припустил следом, перестраиваясь из полосы в полосу.
Прижавшись лицом к окну, я смотрел на слепой флоридский дождь, на гиперреалистичные отражения лиц в небе.
* * *
Тот первый шаббат прошел спокойно. За ужином мы обсуждали парашат[74]:
– Шофтим[75] учит нас, как выбирать царя, – зажмурясь и чуть раскачиваясь, произнес отец певуче, словно читал Тору, – но зачем нам вообще нужен царь?
– Чтобы быть как соседи. – Мать разложила по тарелкам гефилте фиш[76]. – Чтобы не отличаться от других.
Отец поднял указательный палец:
– Забывать, кто мы, – большой грех.
После ужина мы с отцом занимались, мать читала на диване и довольно поглядывала на нас. Назавтра мы проснулись в семь, сходили на миньян (отец предпочитал молиться рано, когда мозг еще не проснулся и прочие посетители шула еще спят), вернулись домой и молча позавтракали. Потом прочли биркат ха-мазон[77], немного попели – я терпеть не мог шаббатнего пения, но все равно из смутного чувства долга время от времени принимался подтягивать, – и сонные родители ушли к себе в комнату подремать, я же улегся на диване в гостиной.
В детстве мне периодически снился один и тот же страшный сон. Я стою у входа в пещеру, перекатываю туда-сюда валун. Камень скрежещет о землю, и этот звук действует мне на нервы, меня тошнит, бросает то в жар, то в холод. Я ненавидел эти сны, боялся, что они следствие некоей комбинации телесных и психосоматических цитокинов – недоумевающих белочков, которым поручено уничтожить инфекцию, хотя ни тело мое, ни мозг о ней не подозревают. Но самым невыносимым симптомом было ощущение, будто я застыл во времени. Движения теряли четкость, мысли текли слишком медленно, звуки слышались глухо, точно из-под воды. Стоило мне на шиуре по Гемаре или во время поездки на велосипеде вспомнить эти сны, и я снова чувствовал себя так, словно застрял во времени, бледнел и покрывался липким потом.
Мне было лет тринадцать, когда эти сны – вероятно, следствие препубертатных мигреней – прекратились. И все равно я не раз ощущал, что время вновь ползет нестерпимо медленно. Мать так толком и не поняла, что я имел в виду, ей казалось, я в одночасье превратился из мальчика в задумчивого молодого человека, и она не успела привыкнуть к мысли, что ее единственный сын вот-вот уедет из дома. Шаббат служил нам обоим противоядием. Для матери он притормаживал время, давал передышку, возможность подумать. Для меня шаббат восстанавливал равновесие. Мы ходили в шул, мы ели вместе, мы пели, и на двадцать пять размеренных часов время обретало более выносимую скорость. Я же в детстве любил шаббат не за то, за что его любит Эрих Фромм и большинство евреев, а ровно за противоположное: раз в неделю мне выпадала возможность не уничтожить время, но счастливо вернуться в его оковы.
После хавдалы[78] – мать подняла свечу над головою, отец окунул пальцы в вино, потом сунул их в карманы, потер за ушами – мне позвонили. Родители Оливера укатили в Хэмптонс, а это значит, что Оливер устраивает вечеринку. Приду ли я? Я согласился. Вот и хорошо, сказал Ноах, нам нужен трезвый водитель. Мною хотели воспользоваться, но я все равно был польщен, что меня пригласили. Да и к тому же рассудил, что раз я за рулем, не придется выдумывать причину, почему не пью. Это и так ясно.
Я переодевался, когда ко мне постучал отец. Оглядел меня с головы до ног и нахмурился.
– Ты куда-то собрался?
– Да.
– В этой футболке?
Я сменил белую рубашку с длинным рукавом на темно-синее поло. Я истосковался по цвету и устал от ехидных замечаний по поводу моего черно-белого наряда.
– Я же к Оливеру, – пожал я плечами с деланым безразличием.
– К кому?
– К Оливеру Беллоу.
– Это тот, который тогда был на шахрите?
– Нет. Другой.
– Но фамилия знакомая.
– Как у писателя.
– Что?
– Ничего.
Он примолк, щелкнул пальцами.
– Беллоу. В шуле только