что я скоро приеду.

— Говорят, ты её спас.

— Её не надо было спасать, ее надо было только помочь.

— Считаешь, можно помочь человеку, который не хочет жить?

— Я тоже не хотел жить.

— И тебе помогла Ольга.

— Это она вас послала?

— Она.

— Зачем?

— Мне кажется, теперь надо помогать ей.

Наша маленькая лодка была уже почти не видна в густой тени приближавшегося берега. Закат быстро гас, наступала ночь.

Мы с Андреем сидели у дощатого, грубо сколоченного стола, не покрытого даже клеенкой. Между нами тускло светила керосиновая лампа, перед каждым стоял стакан с давно остывшим чаем. Гриша спал на узком, покрытом старой кошмой топчане. Была глубокая ночь.

— Когда мы уезжали, я подошел к отцу Иоанну и спросил, что тебе передать, когда мы тебя найдем.

Андрей молча смотрел на меня.

— Тебе не интересно?

— Он сказал — «не надо меня искать».

— Он еще сказал, что когда ты найдешь самого себя, ты будешь искать Бога.

— Он сказал, что я вернусь?

— А ты вернешься?

— Не знаю.

— Из-за неё?

— Нет.

— Ты её любишь?

— Просто хочу ей помочь. Ей стало страшно жить. Она не умеет забывать.

— Сможешь?

— Что?

— Помочь ей.

— Я помню её девочкой, школьницей. Доверчивой, ласковой. И изо всех сил скрывающей свою доверчивость. Такие, как она, плохо держат удар, потому что ни в чем и ни перед кем не виноваты.

— Тебе не кажется, что Бог иногда бывает несправедлив?

— Раньше казалось.

— А сейчас?

— Нельзя свои проблемы перекладывать на Бога. Надо решать их самому.

— Почему она пошла с тобой?

— Наверное, потому, что я так же одинок, как она.

— Одиноких много. Она пошла с тобой.

— Возможно, это ошибка. Но теперь уже ничего не поделаешь. Пойдем вместе.

— Куда?

Андрей промолчал.

— Не получится, как с Ольгой? Или как с девочкой из Журавлевки? Она собралась в монастырь.

— Таня?

— Таня. Только не говори, что это её путь.

— Не говорю.

— Тебе не кажется, что если ты сам не знаешь, куда идешь, не надо звать за собой других?

— Я никого не зову.

— Ольга не пошла за тобой, и ты её бросил.

— Я не бросал. Просто мы пошли разными путями.

— Она тебя до сих пор любит.

— Я тоже её любил.

— Хочет, чтобы ты вернулся к ней.

— Она ошибается.

— В чем?

— Во многом.

— Хотя бы из чувства благодарности ты мог бы её пожалеть.

— Ей не нужна жалость. У неё свой путь.

— А если твой путь снова приведет к ней?

— Ищущий не должен идти по кругу.

— Что ты ищешь? Что?

В это время за стеной зимовья из глубины тайги донесся протяжный гортанный крик, перешедший в невнятный клекот и тонкое птичье посвистывание.

Андрей вздрогнул и встал.

— Что это? — испуганно спросил проснувшийся Гриша.

— Весть, — сказал Андрей, глядя в отпотевшее от ночного тумана окошко. — Плохая весть. Кажется, вы принесли с собой беду.

— Ничего мы не принесли, — раздраженно сказал я. — Ничего, кроме просьбы женщины, которая тебя любит. Если кто-то считает это плохой вестью, это его личное мнение. Несправедливое, между прочим.

Дверь зимовья распахнулась — на пороге стоял невысокий, совершенно седой алтаец в красной адидасовской куртке и высоких резиновых сапогах. Почему-то я сразу узнал в нем шамана, хотя сейчас он ничем не напоминал человека, плясавшего вокруг костра.

— Нужно ехать, — сказал он Андрею.

— Успею? — спросил Андрей.

— Почему не успеешь? Пойдешь по следу Синего волка. Быстро пойдешь.

— У вас что, бывают синие волки? — спросил не совсем проснувшийся Гриша.

Андрей, не отвечая, быстро собирался. Накинул куртку, натянул сапоги, вскинул на плечо, словно заранее приготовленную, сумку, висевшую на стене. В дверях остановился, посмотрел на меня, хотел что-то сказать.

— Иди, — сказал шаман. — Я сам скажу.

Андрей растворился в темноте.

Шаман сел на топчан рядом с Гришей и низко опустил голову.

— Что случилось? — спросил я после долгой гнетущей паузы.

— Все, что случается, должно случиться или не должно, — не поднимая головы, сказал шаман.

— Извините, не понимаю.

Раздражение от действительного непонимания всего происходящего стремительно нарастало во мне.

— Когда ты странствуешь во тьме, бесполезно нести светильник, чей свет нельзя увидеть. Ибо тогда каждый твой шаг будет промедлением перед неведомым, и любой крошечный камень на Пути заставит тебя споткнуться или отступить.

Старик говорил ровно и неторопливо. Несмотря на почти идеальную литературную правильность его речи и полное отсутствие акцента, мне почему-то показалась в его словах странная гортанная распевность, какая-то чуждая ритмичность, делавшая сказанное похожим на молитву или заклинание.

— Вы ему что-то сообщили, и он сказал, что мы принесли беду. Не знаю, с чего вы это взяли? Мы только принесли ему весть от человека, который давно и очень сильно его любит. Разве это может быть бедой? Вы кажетесь образованным человеком…

— Окончил Иркутский университет, аспирантуру в Томске. Кандидат филологических наук. Руковожу кафедрой этнографии…

— Значит, все эти пляски — чистая этнография?

— Для вас — да. Для него — Путь духовного прозрения.

— А для вас?

— Я — зоорин. Я нашел свой Путь.

— Если не секрет, в чем он заключается?

— Сделай светильник, зажженный от огня природы, ярким и чистым, чтобы путь, который ты прошел, был виден и отмечен…

— Кем? — некстати спросил Гриша.

— А предстоящий путь не таил страха, чтобы другие, кто придет за тобой, могли шагать с уверенностью, ведомые светом, который ты оставил.

— Все говорят про какой-то Путь. Андрей тоже запал — Путь, Путь… Не проще ли сказать — Жизнь. А то, что она у каждого своя и, к сожалению, не у каждого чиста и прозрачна — затертая до дыр истина. На этом никакое учение не построишь. Я не понимаю, почему ваш Путь или кого-то другого, должен стать моим Путем? Или Андрея? Или его? — я ткнул пальцем в взъерошенного Гришу.

— У Андрея — не мой Путь. А твой Путь — не Путь Андрея. Скоро ты поймешь это.

— Я, по-моему, давно это понял…

— А что все-таки случилось? Какая беда? — спросил Гриша.

— Любовь должна отдавать, а не брать, — резко подняв голову, сказал старик и показал вытянутой рукой на раскрытую дверь. — Она хочет все иметь одна. Это очень плохо. Нельзя в этом помогать. Обязательно будет беда.

— Будет или есть? — все еще не в силах справиться с раздражением, спросил я.

— Есть. И будет, — сказал старик и поднялся. — Вы ему уже помешали. Если помешаете еще, он может вернуться. Если вернется — темнота закроет глаза и уши, как было раньше, когда он не хотел жить.

Он шагнул за порог, и через несколько секунд из темноты тайги до