— Твоей фермы нет.

— Я хочу пойти.

— Не со мной и моим конем, — сказал Исамар.

— Тогда я пойду сама.

Она сползла с лошади.

— И мои плащи.

Он говорил решительно, но в нем еще был страх. Когда она позволяла себе проникаться эмоциями и мыслями других, то они виделись ей как образы и ощущения. Перед этим человеком она почувствовала себя. Для него она была фигурой, движущейся на фоне огня, существом, звуком ночи — но не лисы

и не совы, неуловимым воспоминанием после неясного сна, от которого просыпаешься в поту с бешено бьющимся сердцем.

— Я возьму плащ, — сказала она. — Лошадь можешь оставить себе.

Она спустилась по темному склону холма.

— Садись на коня, — сказал он, догнав ее. — Я отведу тебя на ферму.

Чтобы попасть туда, им пришлось три часа идти в непроглядной тьме. На одной из ферм норманны, кажется, нашли эль — оттуда доносилось пьяное пение. Вдруг песню заглушил вопль девушки, отчаянный, словно звук труб, возвещающий конец света. Потом он стих. Толе не хотелось думать о том, кто это мог быть, хотя она знала, что на этой ферме жила дочь бондаря Элдреда. Ее подруга.

— Плохо дело, — прошептал Исамар.

Да, дело было плохо. Тола крепко-накрепко замкнула все свои чувства. Нельзя думать о том, что происходит, иначе она сойдет с ума.

Они осторожно пробирались к ферме. Копыта коня тихо ступали по влажной земле.

Норманны наверняка слышали звуки битвы на вершине холма, даже если ничего не было видно, и ждали, что скоро их воины спустятся вниз.

Между полей они нашли узенькую тропинку, ведущую к ее дому.

— Они ушли, — сказал Исамар.

— Откуда ты знаешь? — шепотом спросила она.

— Они сожгли все дома дотла. Если бы они собирались оставаться, это было бы безумием. Им понадобился бы кров для себя и животных.

Стараясь не шуметь, они неслышно шли по тропе. Она сошла с коня, чтобы свет огня случайно не выхватил ее фигуру и ее не увидели на лошади. На ней был норманнский плащ, но она знала, что ни один норманн не сидит в седле так плохо, как она, особенно с ее сломанными ребрами.

Когда они дошли до ее дома, огонь уже угасал. Норманнов не было видно, но все вокруг было разрушено и разбито в щепки.

Посреди двора лежал их пес Лар с ужасной раной на боку. Тола отвязала его, но он был уже старый и предпочел лечь перед домом, чем бежать с ними. Они не могли заставить его двигаться, а тащить пса через поля не было сил. Он много лаял, но был милым и добрым старичком. Он бы встретил захватчиков, приветственно виляя хвостом.

Чтобы не выдать себя, они обошли ферму с тыльной стороны. Исамар предостерег ее: ферма на возвышенности и на фоне огня их легко различит любой норманн. Она подняла что-то с пола. Обгоревший нож. Это был нож ее матери, весь из дерева, от него осталась только ручка. Она взяла ее. Однажды она вернется сюда с мужчинами и заставит кого-нибудь из них воткнуть ее в сердце норманна.

Она посмотрела на очертания разрушенного дома и представила его таким, каким он был совсем недавно. Это милое, с чуть просевшим углом строение было ее родным домом — каждое лето они собирались поправить его, но осенью оказывалось, что он остался таким же. Пламя уже угасало, танцующие призраки огня напоминали о матери, братьях, друзьях, подолгу сидевших вокруг костра после заката.

— Это прошлое, — сказал Исамар. Его лицо, освещенное огнем, казалось особенно мрачным. — Теперь оно сгорело. Только будущее осталось.

— Прошлое — лезвие в моих руках, — заявила Тола. — Заново выкованное и закаленное огнем, который зажгли норманны.

— Хорошие слова для деревенской девушки, — произнес он, и она снова почувствовала исходящий от него страх.

— Ты можешь привести меня к людям, которые отомстят за это?

— Да.

Она отпустила свой дух в свободный полет по долине. Всюду только пьянство, ненависть, злоба. Никого из родных не осталось в живых. Она даже не могла найти девушку, которая кричала.

— Моя мать мертва, братья тоже. Смерть услужила мне, теперь я буду служить смерти.

Исамар посмотрел на догорающий дом.

— Нам надо приготовить еду из пса, — сказал он.

Пробираясь с норманнами через горящую ферму, Луис коснулся камня на шее. Конь под ним вел себя беспокойно. Это был не боевой конь, как у окружавших его норманнских воинов, и крики гибнущих людей и животных вызывали у него дрожь.

Он отвернулся, чтобы не видеть того, что происходило вокруг, — убийства, разруха, насилие. И это была не война. Это было массовое истребление, какого он еще никогда не видел. Норманнские завоеватели оставляли след на этой земле, чтобы показать англичанам цену сопротивления.

Его внутренности содрогались, кости ныли — казалось, они гниют, а плоть его старится. Человек чувствовал отвращение и свою уязвимость среди этой бойни, а волк был заперт глубоко внутри неге. Он пытался заставить себя перестать радоваться этому. Ему нелегко было обрести власть над собой.

В лицо ему ударил крепкий ветер, и он прикрылся шарфом. Вспомнились слова из его Библии:

Входил ли ты в хранилища снега и видел ли сокровищницы града, которые берегу Я на время смутное, на день битвы и войны?[3]

Внезапно раздался переворачивающий душу вопль: свинья заливала снег кровью. Солдаты бросили тушу в пламя горящего дома. Здесь, в этой земле, было изобилие добычи, слишком большой груз, и норманны уничтожали все подряд. Даже лучшие из них ухмылялись, радуясь своему богатству. «Мы были так богаты, что растапливали костры дорогими одеждами», — хвалились они позже. В этом расточительстве они находили какое-то наслаждение. Миропомазание. У них было две повозки, груженные тем, что они забрали на фермах. Большей частью это были мешки с зерном, несколько лопат, металлические инструменты, даже одна кровать — совсем не имущество богачей. Они не уводили с собой свиней или другой скот — слишком быстро шли, а рынков или ярмарок, чтобы продать их, поблизости не было. Уже не было.

Он снова коснулся камня и пустил коня вскачь. Здесь ли она? Или она погибла, та девушка из его видения?

Убив печенегов и найдя свой камень, он двинулся на север из днепровских лесов. Бежать нужно было быстро, быстрее любого коня, поэтому он не надевал камень. Он бежал изо всех сил, не зная, нужно ли это. Через бескрайние леса двигался он к Киеву, бежал со стаями волков вдоль ревущего Днепра, охотился с луком и стрелами, как человек, питался, как волк, сырым мясом, теплым, словно еще живым. Будучи человеком, он подвергался риску напороться на разбойников или засаду, но, освободив в себе волка, мог двигаться среди деревьев бесшумно, как тень горностая, — невидимый, но видящий все.