Потом они долго сидели в молчаливом единении. Снегопад прекратился. У Александра приятно потеплело внутри. Людские толпы поредели, потом уплотнились, потом снова начали редеть.

— Кайф, — сказал он наконец. — Меня сейчас даже вопрос времени не колышет.

— В каком смысле?

— Ну, прикинь, тебе с самого детства отец талдычит: жизнь коротка, надо ставить перед собой цели, трудиться, короче, мозги компостирует, а не то, говорит, проснешься в один прекрасный день и поймешь, что время твое тю-тю, ушло… Эй, мне-то оставь, дай сюда… Так вот, я ему верил, когда, типа, шкетом был. Как будто время в руки взять можно, и потерять, и сберечь, и растянуть, и отнять, и на полку поставить. Помню, он еще сказал: его ценить надо, оно быстро бежит.

— Как песок в песочных часах. — Николай задумчиво кивнул. — В душе у тебя песочные часы встроены. Фигурально говоря.

Это повергло Александра в недоумение.

— Ну, как бы так, да, — сказал он, подумав, и опрокинул бутылку в рот.

— Отец-то знает что к чему.

— Не скажи. Работа у него фиговая, кругом одни неудачники. Ничего он не знает. Понимаешь, я так мыслю: жизнь — она не короткая. Жизнь — она длинная. Даже слишком. Не хочу я беречь время, а хочу его убивать. Прикинь, сколько у нас лишнего времени — дни, часы, месяцы, годы, потом эти… как их… но при этом ничего не меняется, как ни крути, понимаешь? По крайней мере, здесь… В других местах, может, не так… Там, наверно, по-другому, как ты считаешь?

— Ну, какие-то вещи меняются. — Николай отнял у него бутылку, посмотрел на свет, встряхнул. — Считай, приговорили.

Он то ли хохотнул, то ли рыгнул.

Александр неотрывно смотрел на рельсы.

— Я сюда часто прихожу. — Он посерьезнел. — Просто поглазеть. Но когда-нибудь накоплю денег, сяду на поезд — и сбегу… куда подальше. — Нащупав у себя в кармане мамин кошелек, он хмуро уставился в сумерки, которые на глазах припадали к земле волнующими, но тревожными узорами.

— На Запад, на Восток? — спросил Николай.

— Что-что?

— Бежать-то куда собрался — на Запад или на Восток?

Александр хмыкнул. На Запад никого не выпускали, разве что дипломатов да партийно-правительственные делегации; границу закрыли давным-давно. Впрочем, на Восток тоже просто никто не ездил: нужно было получить командировочное удостоверение, решить вопрос с пропиской, оформить проездные документы, пройти проверку по линии госбезопасности… во всяком случае, так ему представлялось — не зря же у пассажиров на посадке проверяли какие-то бумаги.

— Н-да, я и сам об этом подумывал, — признался Николай. — Эй, смотри, куда прешь — не видишь, тут люди сидят!.. Хорошо пошло, а? Я щас это… не возражаешь? На Востоке золотые прииски, тайга, в озерах вода, сказывают, синяя-синяя, вырви глаз, а деревья такие зеленые — я в твои годы до смерти хотел это повидать.

— А я дальтоник, — объявил Александр.

Николай разинул рот, запрокинул голову и опять выставил свой кадык, который заходил ходуном от смеха. От этого зрелища Александра почему-то охватило смутное беспокойство. Над перроном нависали гигантские часы, но цифры в какой-то враждебной подсветке сливались одна с другой и не давали разобрать время. Ему показалось, что он немного… да, совсем чуток…

— Дальтоник? Наследственное, что ли? От отца с матерью?

— Нет, они цвета нормально различают. Зато матери медведь на ухо наступил, ей… — Он хотел отпустить какую-нибудь колкость в адрес родителей, но вместо этого выпалил: — Ей билеты на концерт — как собаке пятая нога, правильно мы сделали, что эту очередь бросили… Она бы так и так не пошла.

Николай притих и больше не смеялся.

— А моя дочка любит музыку, — сказал он, помолчав. — Скрипки, симфонии всякие, плавные мелодии… В концерт, правда, редко выбирается. На симфонии на эти, когда билеты продают, на сегодня-завтра хрен купишь. А вперед стремно деньги платить. Кто его знает, что с нами станется в ноябре-декабре — может, нас уже… сам понимаешь…

— Отец с матерью надеются, что я осенью в университет пойду, — сказал Александр. — Сразу после школы. А я не собираюсь поступать. Смысла не вижу… Буду просто…

Его перебило загремевшее из динамиков непонятное объявление на каком-то гортанном наречии.

— Постой, ты слышал? — Николай схватил Александра за локоть.

— Это на каком языке? — с ухмылкой спросил Александр. — Ты что-нибудь понял? На каком…

— Да послушай ты, это же еженедельный поезд на восток, через всю страну. Отправление через два часа. Езжай. У тебя денег хватит. Езжай. Через неделю будешь ноги мыть в восточных морях.

— Не смеши. Там кучу бумаг надо при себе иметь, черта в ступе…

— При себе надо иметь только паспорт и билет. Тебе ведь шестнадцать есть уже, паспорт, небось, получил? За два часа как раз сгоняешь домой за вещами, одна нога здесь, другая там. Давай.

На Александра вдруг повеяло холодком осознания, в голове поднялся сквозняк, как будто там распахнули форточку, и все, что случилось в этот день, все, что происходило с ним прежде, как-то прояснилось: он знал, что так оно и будет, знал с того самого момента, когда у него в руках оказался кошелек — на какой-то неведомой улице, у забора, возле киоска, в очереди неизвестно за чем, где топталось одно старичье, но его там не было, нет, ему там не место, ведь он сейчас понял, а в общем-то и раньше знал, да, в самом деле, его место там, где холодные волны с плеском набегают на далекий, безлюдный, прекрасный берег, а диковинные птицы ныряют в глубину и взмывают к небесам, и шепчутся высокие серебристые деревья, и мчатся кони, и на поверхности моря рябью тянутся пути невидимых китов, и качаются баркасы, а над всем этим занимаются величественные рассветы, и он наконец-то увидит их огненно-золотистые цвета…

Он с трудом поднимается, ноги ватные, но это ничего — если найти опору, можно будет выпрямиться, нужно только…

— Тихонько, тихонько, — со смехом говорит ему закадычный друг. — Я тебя здесь обожду, на ступеньках… Знаешь что, давай-ка и билет тебе возьму, ты мне оставь…

Вот здорово, это ты здорово придумал, отвечает он не то вслух, не то про себя, но разницы никакой, вот, держи, не хватит, говоришь, ну, вот еще две бумажки, должно хватить, да у меня больше и нету, только на трамвай туда и обратно, я мигом… Тут ступеньки какие-то, аккуратно, скользко очень, эй, гляди, трамвай, но почему-то в вагон его не пускают, а ему-то что, он и пешком дойдет, по снежку, по морозцу, на улицах тишина, крыши искрятся, деревья не шелохнутся, может, он еще скучать по ним будет, но самую малость, когда там окажется, на море, с птицами, с лошадьми. И он на ходу представляет, как поезд уносится за красный от заката горизонт, как открываются впереди необъятные просторы, как склоняются травы, а грудь наполняет вольный воздух, свет и тьма ритмично сменяют друг дружку, восходы занимаются над новыми городами, солнце катится в ослепительно голубые озера, и женщины, рыжеволосые женщины… — вот это жизнь, настоящая жизнь! — и вдруг перед ним возникает его дом, он даже не ожидал. По лестнице — на цыпочках, дверь надо отпереть без шума, пробраться к себе в комнату, схватить рюкзак, документы, пару теплых вещей — но почему-то повсюду горит свет, и мать мечется по коридору, нелепо заламывает руки…