место выписали немчика: на пару немчиков денег жаль было, да и думали, что и один хороший мальчик лучше двух плохих.

Кешка да Пешка долго плакали, прощения просили, обещались не шалить, домой очень умильно просились, да уж не простили их папа с мамою:

— Нельзя, — говорят, — все сроки вышли, и немчику билеты железнодорожные выправлены, так не пропадать же деньгам. Идите, — говорят, — с Богом, подобру-поздорову.

Поныли еще Кешка да Пешка, Богу помолились, кресту поклонились, да и пошли, горемычные.

А на место их приехал вскорости из-за границы мальчик Фрица, чистенький, вежливенький, субтильный. Папе и маме книксен сделал, ручки лизнул и тоненьким голоском гут-морген проговорил — все как следует по заграничному правилу.

Только скоро у папы и у мамы пошли с мальчиком Фрицею нелады, потому что Фрице большая чистота требовалась, а у папы с мамою к чистоте душа не лежала, и от большой чистоты им тошно становилось.

Придет, бывало, Фрица и заговорит учтиво:

— Глубокоуважаемые родители, дорогой и душевнопочитаемый папочка, милая и сердечно любимая мамочка, позвольте мне чистую рубашечку, ибо та, которую я ношу в продолжение двух недель, несмотря на все мое старание не пачкать моей одежды, все-таки утратила свою первоначальную чистоту и нуждается в стирке.

А пана с мамою говорят:

— Хорош и в этой рубашке, подожди до бани.

Так и во всем. Попросит Фрица чистой тарелки, ему папа с мамою говорят:

— Жри на грязной.

Попросит Фрица купить ему частый гребешок расчесывать головку, ему говорят:

— Своей пятерни мало, так чешись десятерней.

Попросит помыться раньше банного срока, папа с мамою скажут:

— В грязи теплее.

Стал Фрица по ночам плакать, начал Фрица худеть, начал Фрица от грязи паршиветь, пришла к Фрице русская холера, скрутила Фрицу и одночасье.

Схоронили пана с мамою Фрицу, говорят:

— Видно, нечего делать, возьмем Кешку да Пешку опять.

Да уж поздно было. Кешка да Пешка поступили в хулиганы, проткнули перочинным ножиком брюки у самого старшего городового, и за то их сослали к самую далекую каторгу.

Не в добрый час пришелся Фрица из-за границы. Да не добром помянули папа с мамою и умного дядю.

КАРАЧКИ И ОБОРМОТ

Не за нашу память то дело случилось, не в нашей земле оно сталось. При царе Горохе, у черта на куличках жили-были карачки, — ходили на четвереньках, носом землю нюхали, хвостом в небо тыкали и очень собою были довольны.

Забрел к ним, невесть откуда, Обормот. Голову держит кверху, прямо перед собою весело посвистывает, на обе стороны бойко сплевывает. Не понравилось такое поведение карачкам, — говорят Обормоту:

— Как ты смеешь на задние лапы становиться, головой в небо выдыбать? Мы тебя за это засудим.

Повели его всем народом к судье неправильному.

— Судья, — говорят, — неправильный, суди ты этого Обормота: он головой фордыбачит, против нашего карачьего закона весело идет, на карачьи наши спины бойко поплевывает.

Ну, судья неправильный со всею своею перемудростью тотчас же порешил: оттяпать Обормоту голову.

Повели карачки Обормота на лобное место. Идет Обормот, кается, горючьми слезьми умывается, а между прочим думает: как-то вы, карачье безмозглое, до моей головы доберетесь?

И вот на самом-то интересном месте вышла у карачек заминка: надо Обормоту голову рубить, да Обормот на четвереньки не становится, а карачкам, на четвереньках стоючи, до его головы не добраться. И против своего закона поступить и на ноги вздыбиться им тоже никак невозможно. Повякали, повякали промеж собою карачки, да и погнали Обормота из своей страны далеча.

— Иди себе, — говорят, — с Богом по морозцу, мы, — говорят, — народ очень добрый.

РАЗДУВШАЯСЯ ЛЯГУШКА

Это неверно, что она с натуги лопнула и околела, — она околела от сухой малой былинки. И никакого вола тут не было, — волу в болоте нечего делать, — а это лягушка своим умом дошла до того, чтобы надуваться.

И она надувалась помаленьку: один день на вершок надуется, другой день на четверть, а то и отдохнет день, два. И все надувалась, надувалась, надувалась и стала, наконец, такая большая, что ни одному великану ее бы не обхватить. И все ее очень боялись. Как она квакнет, так у самого храброго журавля поджилки затрясутся.

Ну, ома этим, конечно, пользовалась и требовала, чтобы ее слушались.

А только, когда она так надулась, так кожа у нее стала тоненькая, а кишка очень жидкая. Пока она сидела или прыгала на гладком месте, так все ничего было. А раз она прыгала, а у нее на дороге сухая малая былинка стала. Лягушка не смотрит, куда прыгает, думает — важная. А сухая малая былинка ей в брюхе кожу и проткнула. Сейчас начал из лягушки дух со свистом выходить. На всю округу было слышно «с-с-с-и-и» — дух из лягушки выходит. Как дух вышел, больше уж лягушка не могла жить, околела, и все увидели, что она — маленькая.

Вот как дело было по-настоящему. А вола он ни к селу ни к городу приплел.

А, может быть, это он про другую лягушку рассказывал.