оглядел меня с головы до ног. Женский голос спросил по-испански: «Ты от Саля?» Я кивнул, хотя Сальвадор велел сказать, что меня прислало дитя Усмаиль. Дверь закрылась, цепочку сняли, и дверь открылась снова, ровно настолько, чтобы впустить меня. Донья Флорес пригласила меня войти лишь тем, что открыла дверь. Я поискал взглядом Таину, но увидел только пустой темный коридор. Пахло кофе.

Донья Флорес провела меня в гостиную; я был уверен, что Таина сидит там на диване, смотрит телевизор, читает; или, может быть, Таина как раз и варила кофе? Тени вытягивались в тусклом освещении. В почти пустой гостиной имелись блестящий диван, прикрытый целлофановой пленкой, и диванчик на двоих. Еще здесь стоял стол, а на стене висела картина, изображавшая фрукты, и все. А я думал, что здесь наверняка окажется древняя стереосистема, стопка старых пластинок или айпод, подсоединенный к проигрывателю. Я знал, что донья Флорес когда-то великолепно пела. Что бог одарил ее чудесным голосом и что, подобно Таине, донья Флорес могла заставить людей плакать. В моем представлении ее дом был переполнен всем, что связано с музыкой. Но здесь царила стерильная тишина.

Донья Флорес жестом пригласила меня сесть. Я надеялся, что звук сминаемого целлофана окажется громким и Таина услышит, что у них гость. Я сел; целлофан громко зашуршал. Но никто не вышел, и мне показалось, что в доме стало еще темнее. Донья Флорес устроилась напротив меня, на двухместном диванчике. Движения ее были резкими, лишенными грации, – совсем не такими мне помнились движения ее дочери. Донья Флорес была боса, в длинном балахоне. Седеющие волосы стянуты в пучок, блестящее лицо покрыто потом и морщинами. Я поискал на этом лице черты Таины. Поискал глаза Таины, искрящиеся, словно озера, но увидел лишь женщину, по чертам которой время прошлось еще грубее, чем по чертам моей матери.

Донья Флорес посмотрела на стену и произнесла по-испански:

– Раньше людей, которые предсказывают будущее, называли пророками. Сейчас их называют сумасшедшими.

– Claro[50], – согласился я, потому что хотел остаться подольше: вдруг получится увидеть Таину, она должна быть где-то здесь.

– Ах нет, mijo[51], я не к тебе обращаюсь. – Донья Флорес, подобно моей матери, переключалась между английским и испанским, ей так было удобнее. Она стала рассказывать, что жалела меня, когда я стоял возле почтового ящика. Стоял и смотрел вверх, на ее окно, как собака, которую оставили под дождем.

– Bendito, иногда мне хотелось открыть окно и крикнуть: иди домой, пока тебя не ограбили. – Она усмехнулась. – А мама твоя как поживает?

– Нормально. – Я оглядел пустую гостиную: где же следы Таины? Увидел дверь спальни. Если Таина не спит, она наверняка слышит нас через дверь.

– Твоя мать… – Судя по выражению лица, донья Флорес вспоминала счастливые времена. – Когда-то мы с ней близко дружили.

– Да, я знаю.

– Меня выгнали из Свидетелей, так что твоя мать со мной больше не разговаривает. – Она снова посмотрела на стену. – Но, ay bendito, Иегова, что же поделать.

Я не знал, как быть, потому что люди, которые разговаривают со стенами, и люди, которые разговаривают с Богом, – это одно и то же. В том смысле, что ни стена, ни Бог ничего не скажут в ответ. Но мне и самому являлись видения, так что кто бы говорил.

– Таина дома? – вежливо спросил я. Донья Флорес встала.

– Хочешь кофе, mijo?

– Да. – Мне не хотелось кофе, но я рассудил, что Таина обязательно выйдет, надо только подождать. В пустой гостиной я все-таки ощущал прах отмерших клеток ее кожи, тонкие нити вычесанных волос, я чувствовал, что везде следы ее ног. Я сидел там, где она, должно быть, иногда дремала. Я смотрел на предметы, которые видела и трогала она. Ноги мои стояли там, где она ходила. Я ощущал ее присутствие. И я был счастлив.

Донья Флорес вернулась с кухни.

– Спасибо. – Я взял у нее кружку.

– Сальвадор сказал, ты знаешь имя младенца.

– Да. – Я не притрагивался к кофе. – Усмаиль.

– Сальвадор – он как моя Та-те. – Донья Флорес села, держа в руках чашку.

– Как Таина? – Я знал, что она, мать, называет Таину Та-те.

– Да. Они оба святые.

– Таина святая, – подтвердил я, потому что святой – это тот, в кого ты хочешь верить. – Я слышал, что она поет. Очень красиво. Может быть, мы… – Тут я умолк, потому что на лице доньи Флорес выразилось отвращение, она давала мне понять, что в чем-то со мной не согласна. Я помолчал. Донья Флорес сделала основательный глоток из чашки, и я понял, что она настраивается на длинную речь.

– Первое, mijo. Сальвадор тоже святой. Ему не нравится, что его прозвали Вехиганте, но он принял это прозвище, потому что подвергся мукам. Dios mío, каким мукам он подвергся. Он принял муки, как все святые.

И донья Флорес не торопясь изложила мне историю молодых лет Вехиганте. Сколько мук он принял, сказала она. Когда Сальвадору было шесть месяцев, его отец бросил семью. Мать с сыном нашли убежище в Casa Isla de Pobres[52], в пуэрто-риканском Маягуэсе; там мать Сальвадора прислуживала монахиням. Они ели все вместе, в одной комнате, в основном вареную картошку, plátano[53] и хлеб, причем количество того и другого варьировалось в зависимости от дня недели. Casa была местом запертых железных дверей и заборов из рабицы. Местом бесконечных темных коридоров и монахинь, составлявших безмолвный фон. Эти женщины держали глаза долу и поднимали взгляд, лишь когда собирались наказать кого-нибудь из сирот. Это была молчаливая сasa недобрых шепотов, сasa, где заговорить значило нарушить порядок. А по ночам любой, кто находился снаружи, мог слышать пронзительные вопли сумасшедших, страдания отверженных, стоны умирающих и плач потерянных и забытых детей. Когда Сальвадору исполнилось девять лет, его мать встретила пастора-пятидесятника, который забрал их из сasa в Нью-Йорк, где для Сальвадора начались трудности совершенно иного рода.

Тут донья Флорес опять взглянула на стену, но ответа от того (или от чего), на кого смотрела, не дождалась и снова повернулась ко мне.

– Та история, в Нью-Йорке, на игровой площадке, когда Сальвадор был твоим ровесником… – Она не спускала с меня глаз, следила за тем, как я поглядываю на дверь, я знал, что это дверь в спальню Таины. – …Он был всего лишь невежественное дитя. Сальвадор даже не умел читать и писать, совсем как святой. Он – жертва. Как те мальчики.

– Конечно, он был просто ребенок, – подтвердил я, впрочем, без особой уверенности.

– Сальвадор не сделал ничего дурного, совсем как моя Та-те.

– Откуда вы знаете? – Я больше не смотрел на дверь Таины. Теперь только я осознал, что Таина не выйдет. Донья Флорес прячет ее от меня. По ее голосу я понял: она знает, чего я хочу, но сначала я должен ей что-то дать.