А еще наш красавец твердо придерживается идеи как можно быстрее модернизировать поселок. Заботится об электризации. Старается организовывать приемы на открытом воздухе.

Как я уже писала выше, дядя, что каждый раз, когда я вижу этого молодого деребея[49], мне кажется, что вся косность, бесцветность и скука местной жизни предстают передо мной в образе человека».

— Зулейха, тебе не стоило вставать… Да и похолодало сильно. Тебе уже пора ложиться.

Молодая женщина открыла глаза. Музыка затихла, лампа на столике рядом погасла. Ветер все усиливался. Края белой рубашки Юсуфа хлопали по обнаженному телу.

— Хорошо, сейчас я лягу, — только и ответила Зулейха.

Прогулочный пароход вдалеке почти пропал из вида. Зулейха взглянула на него еще раз и стала спускаться по трапу в каюту.

Юсуф, хотя и был сильно пьян, бросился помогать жене, но стукнулся головой о штормовую крышку иллюминатора.

Включив свет в каюте, Зулейха увидела, как у него по лбу, между спутанными прядями спадавших на глаза волос течет кровь. Заметив это, Юсуф приставил руку козырьком ко лбу, будто стараясь скрыть смущение, и, отступив назад, сказал:

— Извиняюсь, ничего страшного… йодом помажу… спи спокойно… Если что нужно будет, позови… Я тут рядышком…

Глава пятая

В другом письме Зулейха писала дяде:

«Правда ли я болею? Не могу этого сказать. Температуры нет, нигде ничего не болит. Но я лежу с утра до вечера. Не поверите, но я даже ни разу не раскрыла французские романы, что вы мне прислали. Видели бы вы мою одежду… Мне не хочется ни причесываться, лень пришить оторвавшуюся от рубашки пуговицу. Я привыкла к тому, что ненавижу окружающих и даже вас. Это ведь верх неприличия не отвечать на вопросы, когда тебя спрашивают. Но я веду себя неучтиво: мне задают вопросы — я закрываю глаза и молчу.

И вместе с тем я не вполне уверена, что в моем упрямом молчании, которое все принимают за болезнь, нет умысла. Потому что, начни я отвечать, этим разговорам, которые что кирпичи, все одного цвета и размера, не будет ни конца ни края.

Еще мне тут страшно докучает местный доктор, которого пригласил мой отец. Не столько своими разговорами, сколько трубным голосом, который и любого здорового человека способен свести с ума.

Вы хорошо представляете себе, что за человек моя мать. Обычно, когда она одна, она что-то бормочет себе под нос, но когда рядом появляются люди, она не находит, что сказать. Когда-то вы назвали ее Королевой Неразговорчивых, лучшего прозвища и не придумаешь.

Больше всего меня удивляет, что, зная мою извечную говорливость, она даже не замечает моего нынешнего молчания. Что до моего отца, то он тоже в своем роде человек, которого невозможно понять. Вчера, однако, он сказал нечто странное. Пришел на обед из казармы, снял мундир и сел рядом со мной. Он долго смотрел мне в глаза, а потом, смеясь, произнес:

— Зулейха, о скольком же ты, оказывается, можешь молчать!

До сих пор мне почему-то кажется, что его слова были полны глубокого смысла и догадок, которые, я не сомневаюсь, у него имеются. У меня по телу пробежали мурашки, как у голого человека в закрытой комнате, который думал, что находится один, но вдруг чувствует, что за ним наблюдают.

— Папа, я не поняла, что ты хотел сказать….

У него был такой вид, будто он и сам этого не знал. Отец отдал несколько маловажных распоряжений слуге, который пас лошадь перед дверью, выходившей на улицу, и снова повернулся ко мне:

— Нет ничего удивительного в том, что ты плохо себя чувствуешь, Зулейха. Это все из-за перемены среды… Все твои потрясения от этого… Очень скоро все пройдет…

То же самое слово промелькнуло в словах отца в ту ночь, когда я приехала в Силифке.

Сейчас, когда я смотрю на себя в зеркало, то временами думаю, что отец был прав: у меня медленнее бежит кровь по венам. Тело пришло в согласие с разумом. Мне ничем не хочется заниматься. Волосы струятся вниз волнами и спутываются, брови заросли, кожа из-за отсутствия ухода покрылась веснушками. Я не помню, когда с удовольствием разговаривала или смеялась от души. Пройдет еще немного времени, и я привыкну к местной жизни, опущусь до уровня местных женщин.

На прошлой неделе к нам зашел городской глава и сказал, что в четверг вечером намечается современная свадьба: жених из знатной семьи, а вот невеста — дочь человека, работающего в нашем районном меджлисе. Но между двумя семьями случился спор. Родственники жениха хотят свадьбу турецкую, традиционную, а невесты — бал. Но мы договорились и решили принимать гостей в саду. На том и порешили. В общем, будут играть на сазе[50], как на любой турецкой свадьбе, но и танцевать тоже…

— Даже саз будет?

Городской глава улыбнулся и сказал:

— Ну, вот еще. Привезем джазбэнд из Мерсина. Но дело не в этом. Мы собрали целый комитет, чтобы наметить программу вечера. В комитет входите и вы. Меня же прислали от имени города попросить вас оказать нам честь стать покровительницей этого комитета.

Я уже говорила, что разучилась разговаривать как все нормальные люди. Отвечая Юсуф-бею, я съязвила:

— Теми вещами, о которых я знаю, что они называются развлечениями, занимаются как хотят. Кто хочет — поет песни, другие играют или выпивают. Это все нельзя вместить в какую-то программу, а вы говорите «комитет»…

Городской глава сильно разозлился. Не будь рядом отца, он, возможно, нагрубил мне. Но этот самолюбивый молодой деребей в обществе отца почему-то всегда был в положении рядового. Скорее всего, таким и останется.

С печальным и несколько смущенным видом он ответил:

— Наша цель — окультурить встречи вроде этой. Конечно, насколько это в наших силах… Вы получили хорошее образование… И знаете все тонкости этих дел… Поэтому, думая, что вы не сможете нам отказать, научить нас вещам, которых мы не знаем… Но если вам это сложно…

Тут его перебил отец:

— Зулейхе нездоровится, но это не помешает ей работать с вами. Скорее наоборот. Может, это встряхнет ее… Моя дочь всегда с любовью будет исполнять то, что от нее попросит город. Не так ли, Зулейха?

Я к тому времени уже успела пожалеть о том, что сделала. Раскрыв глаза, будто слова отца меня удивили, я подтвердила сказанное им:

— Конечно, папа…