— Да. Я надеюсь донести его до Иерусалима, чтобы отдать последний долг моим родителям. А христианские надписи на крышке — это часть обмана.

— И кто же ты?.. Во что же ты теперь веришь?

— Не знаю, сестра. Не знаю.

При скудном освещении лицо Имогены выглядело более молодым и бледным.

— По-настоящему я ни во что не верю. И это правда. — Она горько рассмеялась. — Как я могу быть еврейкой, когда я ни во что не верю?

— А почему ты решила открыться мне?

— А почему бы и нет, как говорит Норберт? — скорчила гримасу Имогена. — После сегодняшнего собрания «Бедных братьев» я встретилась с Норбертом и Альбериком, и они заверили меня, что я в безопасности. Между нами так много общего. Они что-то ищут. То, что является истинным вопреки всему этому ужасу.

— Ты знала Альберика и Норберта раньше?

— Да, конечно, они постоянно в пути. Они побывали в Андалузии и посетили дом моих приемных родителей. Они прилежно изучают все еврейское — будь то Каббала, или легенды Храмовой горы, или история мечети Омара в Иерусалиме.

— А что же они ищут?

— Бог его знает! Может быть, легенды, реликвии, какие-то доказательства… — Имогена покачала головой. — Они вращались среди евреев, задавая вопросы и собирая информацию. Так я с ними и познакомилась, а уже через них познакомилась со своим покойным мужем Фомой, продавцом вина из Сен-Нектера. — Имогена пожала плечами. — Остальное тебе известно. Я была хорошей женой, и все меня уважали. Я неплохо устроилась на новом месте. А потом мой муж умер. Вскоре Урбан произнес свою речь в Клермоне. К тому времени Альберик получил бенефиций в местной церкви. Там он прослужил четыре года и оказал большое влияние на господина Готфрида. Сначала Норберт куда-то исчез, но потом опять появился, когда объявили о Крестовом походе. А незадолго до этого, — голос Имогены дрогнул, — появилась Анстрита, мудрая женщина, которую толпа убила в церкви.

— А что ты знаешь о ней?

— Ничего, госпожа, — устало ответила Имогена. — Я рассказала тебе правду о себе. Но было бы нехорошо рассказывать правду о других людях. — Она слабо улыбнулась. — Я не боюсь правды. И мне кажется, что твой брат и Готфрид уже догадываются, кто я такая. — Имогена встала. — Однако какую угрозу могу я представлять, сестра? Как и ты, я иду в Иерусалим, но причины, которые позвали меня в путь, сугубо личные. Впрочем, как и у каждого из паломников. Все мы идем туда по зову сердца. Может, я найду утешение в том, что принесу пепел моих родителей на родину их предков; прощение за то, что они умерли, а я осталась жить; отпущение грехов за свой обман. — Имогена развязала накидку. — А также избавлюсь от всего, что гнетет душу, и обрету покой.

Dies quoque angustiae moeroris ac tristiac[9].

Святой Колумба. Dies irae

— Осторожно, справа! — предостерегающе крикнул Гуго де Пейен хриплым голосом.

Элеонора, стоя между двумя повозками на высоких колесах, стерла с лица пот, перемешанный с пылью. Она подняла арбалет, а потом опустила его. Утренний туман сыграл скверную шутку с ее глазами, к тому же Элеонора, как и остальные ее попутчики, уже выбивалась из сил. Она пристально посмотрела вправо вдоль ряда повозок и самодельных баррикад, воздвигнутых командирами-провансальцами. Отсутствие их предводителя, Раймунда Тулузского, ощущалось очень сильно. Может, он смог бы выбрать более удобную оборонительную позицию. Защитная линия провансальцев, слегка изогнувшись подобно луку, растянулась между двумя рощицами. Позади них открывалась пустошь, спускавшаяся к ручью, возле которого изготовились конники. Элеонора взяла кожаный бурдюк и жадно отпила из него воды, забрызгав лицо, а затем передала его Имогене, которая сидела на корточках и пыталась зарядить арбалет, положив его на кусок рваной материи. Вдова, волосы которой были перехвачены тесемкой, улыбнулась в ответ, потом отпила воды. Поперхнувшись, она закашлялась и скороговоркой выругалась, проклиная насморк, а также боль в горле и ушах. Имогена еще долго ворчала, и Элеонора сочувственно похлопала ее по спине. За последние несколько недель, во время кошмарного перехода от Истры к побережью Далмации, они с Имогеной стали неразлучными подругами. Как отметила Элеонора в своей летописи, у них не было иного выбора, кроме как объединиться против опасностей, с которыми им приходилось сталкиваться. Порезав палец об острый край стрелы, Имогена снова выругалась, а потом размазала кровь из пальца по щеке.

— Это на тот случай, — сказала она, показывая на клубы пыли вдали, — если греки прорвут нашу оборону. Не станут же они насиловать уродин!

Элеонора с отчаянием посмотрела на безоблачное небо. Там парил стервятник, и она подумала, а не почувствовал ли он, что сейчас прольется кровь, ее кровь?

С первыми признаками лета погода стала мягкой и теплой. По дороге Виа Игнатиа они дошли до греческого города Диррахия, а потом через Северную Грецию попали сюда, в окрестности Родосто, находившегося всего в нескольких милях от Константинополя. Однако на этом их кошмары не закончились. Когда они шли через Македонию, Альберик отметил, что такую же дикую местность видел когда-то и Александр Македонский. Но Элеонору мало интересовала столь далекая история. Темные леса, быстрые реки, глубокие ущелья и пустынные луга, с которых угнали весь скот, имели отталкивающий и даже пугающий вид. Однако Македония, несмотря на свою мрачность, принесла им желанное облегчение после кошмарной дороги через Склавонию вдоль побережья Далмации. Это был жуткий, похожий на страшный сон переход, когда густой как полотно туман клубился вдоль скользкой дороги, усыпанной валунами и заваленной упавшими деревьями. По обе стороны дороги высились густые темные леса, а ветер, свистевший вдоль нее, был пронизывающим и острым как бритва. И ничего не было видно ни сзади, ни спереди, кроме этого тумана, похожего на плотную толпу привидений.

Имогена что-то сказала. Элеонора чувствовала себя слишком измученной, чтобы ответить. Она села, опершись спиной о повозку, и устремила взгляд на пустошь и на ручей, полноводный и бурлящий после весенних дождей.

«Склавония! Пустынная страна», — вспоминала Элеонора. Ничего, кроме деревьев и гор, а еще тумана, что висел, словно адские испарения, закрывая взор и приглушая звук. Редко приходилось им видеть или слышать зверей и птиц. Повсюду стояла зловещая тишина, нарушаемая лишь беспорядочной толпой, состоящей из двух тысяч людей, едущих на лошадях и повозках. «Бедные братья» тянулись вместе со всеми, и их знамя уныло свисало с древка. Время от времени этот тяжелый монотонный поход прерывался быстрыми и свирепыми наскоками врага. Склавонцы, убежав из деревень и забрав с собой скот и драгоценные съестные припасы, тайком возвращались и досаждали крестоносцам. Они шли вслед за колонной, нависая то на флангах, то с тыла, пребывая в постоянной готовности напасть на всякого, кто имел неосторожность отстать от колонны. Они рубили несчастным головы и водружали их на древки своих знамен, а когда их пытались преследовать, то они быстро отступали в свои горные твердыни. Наконец граф Раймунд, разозлившись до исступления, переместил защищенных доспехами рыцарей в тыл колонны. Он также призвал Гуго, Готфрида и остальных «Бедных братьев» подгонять отстающих и держать их вкупе. Это было невероятно трудное задание! Приходилось быть бдительными на протяжении всего длинного, холодного дня, когда тучи висели очень низко, так что склавонцы умудрялись под их прикрытием подбираться настолько близко и атаковать столь стремительно, что никто не успевал разобраться, что к чему. Элеонора и другие отбивались арбалетами, дротиками, копьями и кинжалами. Одно нападение запомнилось ей особенно четко. Какой-то бородатый склавонец с окровавленным лицом залез в повозку и пополз к ней. Элеонора размозжила ему голову топором и столкнула его труп на дорогу.