Кристофф схватился за голову.

— Господи Кристе! Да что вы тут говорите! Ведь Мухаммад украл Его у нас, у него просто в голове помутилось под антосом Аль-Каабы, так что все у измаилитов и вышло перекрученным.

— Ага, так это, выходит, Бог Аристотеля? — допытывалась Шулима. — Тогда я ничего не понимаю. Как Он мог бы иметь сына? Зачем? Какой в этом смысл? Ведь все это никак не держится кучи.

Надув губы, она схрустела остаток тюльпана.

Кристофф громко фыркнул. Сейчас начнет рвать свои рыжие патлы, подумал Иероним.

— Мне всегда казалось, — вмешался Ихмет, щуря глаза, когда он задумчиво глядел над головами Бербелека и Амитасе на заходящее Солнце, — собственно, с самого детства… это как с шарообразностью Земли или кровообращением в теле — каждый человек, раньше или позднее, приходит к тому же, попросту наблюдая за миром и делая выводы. В том числе, и люди перед Аристотелем. Вопросы всякий раз одни и те же. Почему мир такой, какой он есть? Почему он вообще существует? Что было перед тем, откуда он взялся, каковы тому Причины? Мог ли бы он быть другим, а если так — то каким, если же нет — тогда, почему? Мы видим, как из форм простых проявляются формы сложные, как из пустоты рождается мысль; под пальцами демиурга из бесформенного сырья появляется сложный артефакт. То есть, и для мира должна существовать Цель, совершенная Форма, окончательная и бесповоротная причина, которая сама причины не имеет, ибо тогда мы должны были бы отступать в бесконечность. Но если вселенная, время, бытие вообще обладают началом, то начало это должно быть именно таким: беспричинным, абсолютным, замкнутым в самом себе, совершенным. От него происходят все Формы, он притягивает первоначально бесформенную Материю к видам, все более близким к нему самому: планеты, звезды, луны — ведь откуда бы они взялись в виде идеальных шаров, на идеально круговых орбитах, если из не навязанной морфы этого кратистоса кратистосов? — моря и суши, болото и камни, растения и животные, и люди, и люди мыслящие, а среди них демиурги, текнитесы, кратистосы — все более приближающиеся к Нему. Все мы живем в его антосе, вся вселенная располагается внутри Его ауры, и с каждым мгновением наш мир становится более подобным конечной Форме, все более конкретным, сформированным, совершенным, божественным. И в самом конце будет существовать лишь одна Субстанция: Он.

Перс говорил тихо, часто останавливаясь в поисках подходящего слова, а когда закончил, улыбнулся, извиняясь.

— Ооо, я и не знал, что вы такой софист! — покачал головой Кристофф.

— Недели, месяцы посреди океаноса… — пожал плечами нимрод. — Что остается? Пялиться в горизонт? Человек либо с ума сходит, либо, все-таки, доходит до некоей эвдаймонии, спокойствия духа, ммм, мудрости.

— Ну ладно, — вздохнула Шулима, переламывая застывающую морфу мгновения, — так что там с этим Богом кристиан? Совершенство не вмешивается в дела смертных, достаточно того, что оно существует.

— Ага! — Ньюте поднял выпрямленный палец. — Может ли совершенство обладать чувствами? Жалостью, к примеру. Сочувствием, милосердием, любовью?

Эстле Амитасе скривилась в сомнении.

— Ну вот, снова мы начинаем прибавлять к абстракции человеческие черты. И закончим Дзеусом или Герой.

— Поскольку ты, эстле, говоришь о Боге, который был бы логически непротиворечивым, я же говорю о Боге, в которого верят.

Шулима сделала неопределенное движение веером.

— Ведь это одно и то же. Кто поверит в квадратное колесо? Впрочем, о каком Боге только что говорил господин Зайдар?

— Признаюсь, что мне, как потомку зороастризма, — ответил нимрод, — ближе Бог Мухаммада, чем Кристоса. Вся эта история с посланием на Землю Его ребенка, и то, вроде бы, на смерть, во всяком случае, на муки, в опасности…

— Ох, именно в этом я и вижу жестокую правду, — издевательски засмеялась Шулима, пряча лицо за своим синим веером. — Проблема заключается в другом. Так вот, сначала следовало бы принять Бога, уже очеловеченного, а не абсолютную Форму Аристотеля, которая представляет собой наиболее очевидную догадку — но что-то, скорее, из сказок древних: Сурового Старца, Мать Любви и Плодородия, Кровавого Воина. И если у одного человека разум склоняется, скорее, к геометрическим мудростям, у другого — к прекрасным рассказам, от которых мороз идет по коже… Но никакой Бог не может быть таким и таким одновременно.

— А откуда же нам, смертным, знать, каким Бог может быть, а каким быть не может, а? — ужаснулся рытер.

— Мы вообще мало чего знаем, — согласилась Шулима. — Но мы продвигаемся от незнания к совершенству не путем принятия иррациональных гипотез, но таких, которые, в нашем незнании, из всех остальных кажутся нам самыми простыми и разумными.

— Но ведь я, эстле, не принимал никакой гипотезы, — заявил Кристофф, который уже явно отказался от тона легкого противоречия и отстраненности, в котором дискуссия велась перед тем. — Я поверил.

— Такое право у тебя было, он сильно отпечатался, многих повел за собой, никто не отрицает, что это был могучий кратистос. Даже если он и вправду умер на этом кресте. Но вот является ли это поводом, чтобы делать из этого креста символ религии? А если бы Кристоса приговорили к четвертованию, и он умер бы именно так. Что тогда? Символом стали бы топоры, пилы, ножи?

— Ты ничего не понимаешь! — Озлобленный Ньюте вскочил с места, снова уселся, дернул себя за бороду, за усы, опять встал и сел. — Это было искупление! Он умер за наши грехи!

— А вот это уже полнейший абсурд! — Амитасе тоже утратила свое предыдущее спокойствие, в ее голосе звучало явное раздражение. — Представь себе такого короля, абсолютного повелителя: вассалы нарушают его законы, они же доставляют ему всяческие неприятности, и вот вместо них — он наказывает собственное дитя. Разве стоит кто-либо над ним, навязывая принципы, определяя квоты обязательного страдания? Нет, слово короля всегда является окончательным приговором. Тогда, какова же единственная причина мук сына? Потому что король того хотел. Видимо, это доставляло ему удовольствие.

Лицо Кристоффа, и так обильно покрытое потом, вдобавок побагровело, когда он открыл рот для медвежьего рыка:

— Да что ты мне тут за глупости плетешь…!!!

— Хватит! — прошипела Шулима, с треском складывая веер; ее рука очертила горизонтальную дугу — жест сглаживания кероса.

И, пожалуйста, иерусалимский рытер замолк. Выпустив из легких воздух, он поудобнее устроился в своем кресле, моментально расслабленный, рассеянным взглядом водя по противоположной части зрительного «зала» цирка. Его семья озадаченно помалкивала.

Через какое-то время Кристофф вынул из рукава платок и вытер лоб.

Когда он вновь поднял взгляд на Шулиму, по его лицу невозможно было что-либо прочесть.

— Эстле, — склонил он голову.

Та ответила вежливым отворотом веера.

Что же это было? — размышлял тем временем пан Бербелек. Вместе с Ихметом они обменялись изумленными взглядами. Нимрод, вдобавок, казался развеселенным всей ситуацией. Быть может, текнитеса подобные вещи смешат — а может, это веселье тоже является всего лишь маской — уж слишком хорошо пан Бербелек помнил ломающий кости и разбивающий все мысли мороз Чернокнижника. Кто она, черт подери, такая? С такой морфой и вправду можно склонять к своей воле министров и аристократов. Действительно ли Бруге ее дядя, или она попросту убедила его верить в это? И я сам — действительно ли тогда я желал пригласить ее в свою иберийскую виллу? А сейчас — хочу, желаю, она ведь красавица — отважился бы я сейчас выступить против нее, сломать форму, к примеру, задать какой-нибудь вопрос — самый неподходящий, непосредственный, даже невежливый — смог бы или нет?