Как только она оказалась в метро, к ней вернулось ощущение полной потерянности, охватившее ее в гостиничном номере, то же чувство, будто ее все бросили. И даже спустя три дня оно все еще не покидало ее. Опять возникло желание позвонить кому-нибудь, кому угодно, чтобы ее успокоили, но она никого не хотела беспокоить. Тем более что это так унизительно, звать на помощь и подразумевать при этом, что от нее ускользает собственная лавочка, что она в ней ничем не управляет, это было бы почти позором. К счастью, были все эти люди вокруг нее. Жизнь в Париже Аврору успокаивала, убеждала, что здесь она находится в центре всего, постоянно окружена жизнью. Ей нравилось слышать разные языки мира, видеть людей, приехавших сюда со всего света из одного только желания посетить этот город, пройтись по нему пешком, проехаться на велосипеде, в автобусе и даже на рикше. Она чувствовала себя настоящей среди этого столпотворения восхищенных чужестранцев. Да и всех прочих, кто выбрал жизнь здесь, кто грезил об этом городе и ухватился за него как за мечту, за этот идеальный Париж, созданный иллюзией некоего вселенского притяжения. И для нее было необходимо ощущать, что она находится в средоточии всей этой энергии. В том, что касается моды, Париж действительно центр мира. Несмотря на кризисы и страхи, Париж всегда будет эмблемой творчества, колыбелью высокой моды. Аврора чувствовала, как ее подпитывает это возбуждение при одной только мысли, что величайшие кутюрье, ювелиры и кожевенники съезжались сюда, чтобы устраивать показы своих новых коллекций, что именно в Париже проводились самые престижные, самые прекрасные дефиле во время Fashion Weeks[7] и что объединяла, скрепляла все это именно жизненная сила этого города.

Однако сегодня вечером в ней по-прежнему преобладал страх – страх, что однажды она больше не сможет создавать свои коллекции, не сможет устраивать дефиле, и эта невозможность казалась ей изгнанием. У ее бренда уже были проблемы, но на этот раз беда пришла изнутри. Она снова достала этот клочок бумаги из кармана. Объявить о банкротстве – о таком она никогда даже не думала. Потерять фирму, которая носит ее имя, было все равно что потерять собственную личность. Она не представляла себе, как сказать своим шести работникам, что она сюда больше не придет, что они сюда больше не придут. Как бросить их всех после того, как тысячу раз сама просила их поработать допоздна. Как сказать, глядя в глаза Айше, Лоре, Саиду, Сандрине, Маэве и Рикардо, что на сей раз они все останавливают и расстаются. Как бросить их всех? Она ни за что не сможет.

В переполненном вагоне метро Аврора решила, что ей непременно надо поговорить с Фабианом, прямо сейчас. Сразу после третьего гудка включился его автоответчик. Оставить ему сообщение было все равно что предупредить его, а она хотела застать своего компаньона врасплох, огорошить, внезапно заговорив об этом странном клочке бумаги, чтобы посмотреть на его реакцию. Сейчас же она видела только то, что, очевидно, больше не будет ни эйфории их дебюта, ни бессонницы перед дефиле, когда они работали ночами напролет, но весело и с музыкой. Больше всего ее бесила мысль о той энергии, которую она потратила, чтобы создать именной бренд, потому что сегодня ей не хватило бы сил снова проделать весь этот путь. Чтобы создать свою фирму во Франции, надо быть либо безумцем, либо иметь очень хорошее окружение. Окружена-то она была, и поклонниками ее творчества, и льстецами, и теми, кто готов был оказать ей помощь, поскольку считалась многообещающим модельером. Но она знала, поскольку видела это вокруг себя множество раз: стоит тебе облажаться, и ты уже не поднимаешься. В Париже провал – это пожизненный приговор.

Трудно не отводить глаза при встрече с неприятностями, но она не скрывала от себя, что банк может до декабря прекратить финансовую поддержку, так что оставалось еще два месяца, чтобы наверстать задержку с выплатами и закрыть отчетный год, а иначе они попадут в разряд неплательщиков.

Резкое торможение бросило стоявших пассажиров друг на друга. Она вцепилась в поручень. Поезд был забит и ехал медленно, должно быть, случилась какая-то манифестация или визит главы какого-нибудь государства. Но два человека утверждали, что тревога поднята из-за подозрительного свертка на четвертой линии, другие поправляли их, дескать, это не на четвертой, а на второй, и говорили об этом так, словно бомба – просто какое-то неудобство, помеха. В результате все перешли на первую линию, толкались, утрамбовывались, тела прижимались друг к другу так тесно, что лиц нельзя было рассмотреть, и она предчувствовала, что скоро будет вся в поту. По счастью, первая линия автоматическая, значит, эффективная, совершенно лишенная человечности, но вполне эффективная. Тут нет машиниста, следовательно, нет и задержек: остановка, звуковой сигнал, отправление – радикальная продуктивность, похожая на высчитанные до миллиметра циклы производственного агрегата, и ей снова вспомнились эти гигантские ткацкие станки, чей грохот до сих пор стоял у нее в ушах, словно она была внутри них. На каждой остановке происходил круговорот пассажиров, коридоры извергали из себя потоки опаздывающих, все перемешивались между собой, люди лезли отовсюду, толкались, ужимались в не слишком счастливую толпу, и, отчетливей чем когда-либо, у нее снова возникло ощущение потерянности. У Авроры вся спина была в поту, ноги подгибались, словно ее охватила лихорадка, но это был лишь иррациональный приступ беспомощности. В свое время Ричард оставил свою предыдущую жену ради Авроры, и вдруг ни с того ни с сего она в течение восьми лет испытала чувство вины из-за этого разрыва, словно была в ответе за горе той женщины. Она убедила себя, что однажды Ричард сделает с ней то же самое. Только это произойдет не так резко, он будет отдаляться от нее миллиметр за миллиметром, будет оставаться с ней все меньше и меньше, все больше поглощенный своей карьерой.

Поезд прибыл на станцию Сен-Поль. Она позволила эскалатору поднять себя наверх, словно к выходу из преисподней, и вернулась на свежий воздух, даже не поднявшись ни на одну ступеньку, совершенно без сил, с расстегнутой блузкой, осаждаемая отравленными мыслями.

Вернувшись к себе во двор, она осмотрела все выходившие в него окна: лишь очень немногие были освещены, в некоторых свет затемняли тяжелые шторы, и только шесть ее собственных сверкали наверху без штор и тюлевых занавесей. Воронов не было слышно, и она насладилась тишиной, сделав несколько шагов по обомшелым камням. Ничего не заметив, склонилась к гиацинтам, которые посадила весной, к своим трехлетним гортензиям, и только теперь рассмотрела, что этот тип здесь натворил. Она нагнулась к кустам, поискала стебли базилика, надеясь, что те уцелели. Шалфей уже выпрямился, зато вся петрушка была вытоптана, и вдруг птицы вылетели из кустов, стремительно, словно тарелки для стендовой стрельбы: первый ворон с карканьем пронесся всего в десяти сантиметрах от ее уха, второй вырвался из зарослей, хлопая своими большими крыльями, и, задев ее, взвился в воздух. Прикосновение этих крыльев было так омерзительно, что она опрокинулась навзничь. Надо же, а ведь сегодня вечером она и впрямь поверила, что они улетели… Или же они сделали это нарочно, играли с ней? Аврора сидела на земле, ягодицами на ледяных камнях двора, настолько ошеломленная, что ее била дрожь.