Мы идем домой, я молюсь. Андрей пытается развеселить, сколько раз он бывал в таких переделках… Женя — ласкова. Она понимает меня. В наших комнатах горит электричество. Вот тут мы так весело пили днем чай… Как это давно!

Вечер без него, с незнаньем, что с ним — бесконечен. Нет, мужская душа — потемки! Женщина не могла бы уйти на так долго, так заставить тревожиться! Они — из другой породы камней… Мы вышли с Женей походить перед домом. Пики гор пламенели в лунном свете. Я кончала молитву св. Пантелеймону[83]. Шелест шагов, тень.

Женя, сжав мою руку, насмешливо, нежно, все вместе:

— Вот он, Твой Валерик…

Господи, Ты услышал! С нежнейшей улыбкой наклоняется ко мне лицо целого и невредимого моего мальчика. Золотые глаза с сыновней, братской, с волшебной нежностью на меня глядят. Сжав мне руку:

— Я далеко зашел. Было чудно в горах! Я купался. Я очень спешил назад!..

— Ужин позади. Нет, Женя не пойдет ни на какую лунную прогулку!

— Устала! Идите одни!

— Нет, Женечка, ты пойдешь… Потому что не идти — это свинство! Ты пойми: Новый Свет, еще в прошлом году собирались…

Темные, как самая темная ночь, глаза Женины почти так хороши, как в юности. Даром что наши лица — в морщинах! Ей доступны человеческие чувства! Сдается.

Мы выходим счастливой ватагой вчетвером, в черные тени домов, гор, в указанное нам зрелище чьего-то очертания на скале, когда луна встанет вон там… Море плещет ритмично и нежно, почти штиль, стоит волшебная лунная ночь. Но Женя и Андрей идут медленно, мы — быстрее, и мы исчезаем за поворотом скалы. Справа — море, глубоко внизу, воздушное от лунного света. Края бухты обнимают его тесным объятьем (в Коктебельском объятье — широко, отпускает на волю)… Слева крутая скала горит лунным блеском. Валерик крепко держит меня под руку. Его голос — глухой, близкий сейчас, слышен мне во всей тонкости интонаций, как бы пронизан лунным лучом. Он рассказывает мне о себе. О Тане, которую он любил с каким-то безумьем — такая любовь не могла длиться, она была обречена на разрыв. Но сразу после нее настало, как бедствие, новое счастье. (Слушаю и понимаю: страсть.) Нонна была хороша… несравненна! Но она не была умна… Но талантлива! (Слушаю, в легком трепете — удивительна мужская душа… Никогда бы не могла любить глупого человека…) Но любовь его к его Нонне врастает в меня весомо, как скала, мимо которой идем. Она была старше его на 15 лет. Замужем. Металась между мужем и ним — он устал ждать. Измучился. И тут, может быть, чтобы найти выход — он согласился стать мужем женщины, с которой учился, она, как он, лечилась в психиатрической больнице и убедила его жениться на ней как спасенье ему и ей. Он весь еще был — с Нонной, но после двух недель теснейшей дружбы с мужем Нонны он потерял пути веры в единство с нею, — а тут был человек, которую он жалел — хоть кому-то сделать добро… Но из брака ничего не вышло, это был ад. Родился мертвый недоношенный ребенок (он не хотел ребенка, она настояла), ее подруги считают его чуть ли не убийцей. Он уходил от жены, не мог с нею быть… Уезжая в конце лета в Крым, он ей сказал, что он с нею расстается. Им предстоит развод.

Я молча сжимаю руку его, как руку заблудившегося ребенка, мне дорога его Таня, и Нонна, и все, кого он любил с юности, но этот надуманный, насильственный брак (к ней, он говорит, не было даже влеченья!) — мне чужд. Этот брак изломал его жизнь! Его душа открыта моей с удивительной тягой. В прозрачности. Растворена в этой лунной ночи. Лицо ангела надо мной! Лунно-белое! Темны темнотой теней, горных теней — глаза! Мы идем назад (море слева, скалы — справа), и снова повернув — море справа, мы встречаемся и расходимся с Андреем и Женей, киваем друг другу и вновь растворяемся в свете луны, как ель над скалой, голубая от лунного света… Через несколько дней Женя о ней написала:

Мирно ложимся, встретясь под левой горой, вчетвером войдя в дом, в смежных комнатах: старые девочки в глубине, их стерегут юные мальчики. Луна зашла за гору над потускневшим заливом, окна потухли одно за другим, все спят…

Наутро спор: что лучше — Коктебель, Новый Свет? Мальчикам нравится здесь, мне меж этих гор — тесно, чуждо, парадно, не то — Коктебель вольный, любимый! Увы, Женино мненье не помню. Ближе к ним, кажется. И хоть залив по-новому голубой, расплавясь не в луне, в солнце — Женя и я решаем ехать назад одни, ибо обоим им — по-разному, но равно страстно хочется еще день и ночь — тут. Завтрак — и стережем автобус. Они провожают нас. Валерик дает надписанные мне книжку «Судак», цветные виды местности. Эти надписи будут со мной вместе — просить Бога, чтобы тут без меня ничего не случилось…

Тонкая книжка «Судак» с рисунками Генуэзской башни под горой у моря. Надпись мне:

Дорогой Анастасии Ивановне в память искристых дней в Новом Свете.

4 окт. 1971 г. Валерий Исаянц

На открытке генуэзских башен — надпись:

Дорогой Анастасии Ивановне Цветаевой в память блистательной совместной поездки в Новый Свет.

4–5 окт. 1971 г. Валерий Исаянц.

Над этой надписью — четыре строки его стихов:

Женя меньше, чем я, тревожится об Андрее, но Андрей — разумней! Валерик…

— Это нельзя словами сказать! Как я плыл в закатном луче, навстречу солнцу! Море было такого цвета — нет, это…

— Так пишите — стихи!

Недоуменный, счастливый жест:

— Не пишутся…

Мы вдвоем в Коктебеле, еще раз глотнув головокруженье красот, быстроты вьющейся (ворую из стихов Жени) серпантином дороги… Ширь розовых вод и гор Коктебеля, юность моя, Ты!

Ночью стою на белой террасе над голубой ртутью моря. Эту луну видят Валерик с Андреем, беседуют под ней — вчера они в первый раз сблизились за беседой… Явь опрокидывает мечты: когда они вернулись на другой день, узнаем: Андрей спал в комнате, а Валерик, захватив два одеяла, ушел на ночь в пещеру и там, замерзая от осени, камней и луны: «Я почти не спал! Такая ночь! От нее помешаться можно! Я в ней растворился! Море, луна, одиночество, птица кричала…» Полузакрыл глаза, всплеск рук!