Но, может быть, уже ждут нас Женя с Андреем. Поднимаемся, отрываемся с будто родной земли, отдохнувшие от пути и усталые от испытанного идем вверх, через мертвый город, — о мертвый ли! — в «живой» Херсонес… Но вокруг большого здания Музея (до которого еще мы помедлили у развалин древнего цирка — Валерик легко соскочил в «оркестр», оставив меня на высоком каменном постаменте, подошел, сделал было движение снять меня с него, как ребенка, но я взяла его руку и легко спустилась уступами на дорогу) — у Музея нет Жени с Андреем. Мы всходим по крутой лестнице, и — по музейским залам. Господи, как сходен Твой мир! Выдувать стекло они умели еще тогда? Как в Венеции, как в Помпее… Легкими разводами голубизны и розовости тускло сияют бокалы и вазы… Мелочи женского украшения — как в Египте… Мы не забудем тебя, Херсонес[97]!

Мы встретились, выходя, с Женей, Андреем и посидели, поджидая их на скамейке Музейского сада.

Мы сидим вчетвером над берегом моря, в развалинах. Вечер. Легкая прохладная лунность. Солнце зашло, окрасив несказанное море. Тишина. Тут мы поужинаем, никуда не пойдем! Хлеб, сыр, грецкие орехи… Из термоса скупое питье, драгоценное, по очереди. И уже начинается — ночь?

Когда мы проходим меж улиц-фундаментов, Валерик говорит:

— Он живет недалеко за виллой Боргезе, — и он называет Римскую площадь… Почему я поняла теперь его шутку? Я ведь и тогда слышала название Рима — но в толк не взяла, что — шутит? Или присутствие других слышащих меня пробудило к трезвости?

«Живой» Херсонес проходим быстро к автобусу, и мы в Севастополе. Но тут различная стремительность шага снова нас делит, и Женя с Андреем не хотят на Университетский бульвар, он — в гору и к Панораме, у них другой план… Расстаемся, повторив адрес нашей квартирной хозяйки, обещая не очень запаздывать.

Темный вечер. Гул большого приморского города. Европейского[98]. (С этим мы согласились все.) Слава им пережитых войн подымает и нас. Мне будет легче подниматься по довольно крутому шумящему саду. Панорама закрыта. Стоим перед памятником старинного севастопольского героя, читаем его имя. И внезапно выходим вбок под листвой к открывшемуся виду на город: столько огней я не видала нигде! Любуемся. Захватило дыханье. Огневая гора…

— Непременно будем с Вами в Ереване! — голос Валерика ласков и убежден. — Похоже на Ереван! Но там — еще лучше! Выше — величественнее… (Будем? О, непременно… Кто меня оторвет от моего мальчика и его от меня?..)

Я очень хочу его личного счастья, я ему это сказала, я видела на террасе у Макса женщину, его достойную — как бы я ее полюбила! Но на мои слова ему, когда она, растаяв почти виденьем, исчезла, он мне: «Никогда мне не говорите об этом… Это мне совершенно не нужно… Я очень счастлив теперь…» Мы еще видали — сверху же — заводь, гавань со множеством кораблей, вода вокруг них была таинственна и темна и молчала о перенесенных войнах.

Нет, мы еще сошли в Графскую пристань[99]. (Это было последнее? Или последним волшебством была — Лестница?) Да, может быть. Нет, может быть, нет. Спросить — некого. Решаю — сама!

Мы пробирались на Графскую пристань (я там была с родителями и Мариной в 1905 году[100]). Вдруг — влево от нас, круто вверх, полускрытая мощной зеленью — нас позвала, остановила нас — Лестница. Мы не могли ее миновать. Это была Лестница в Андерсеновский дом, даже еще торжественней, потому что она была так высока, что она нас — высотой и заманила. Забыв всё на свете, и путь наш, и поздний час, мы вошли, — я почти легко, — откуда взялась пружинность в ногах? — по ее разветвляющемуся разливу. По необычно крутым ступеням. Сердце билось. Было чуть страшно — увлекательно — оглянуться. Мы взошли. И мы оглянулись. Мы стояли высоко над городом, его огнями, деревьями, крышами, под шумом, почти морским, веток, кончавшихся еще выше над нами в исчезнувшем небе. Еле верилось, что мы были внизу. Он сжал мою руку:

— Мы в сказке, да? Постоим еще так, немного… Как не хочется отсюда уходить…

Мы спускались вниз — торжественно, было круто, полутемно. Не от этого! — он же твердо вел меня, я не боялась! — нам не хотелось легко отдать этот дом, эту Лестницу, ведшую к неизвестным людям — может быть, они нас ждали? А мы ушли? Мы их потеряли? Мы изменили — сказке? Мы сходим — вниз?.. Мы вместе и мы идем на Графскую пристань!

Мы прошли мимо левой многометровой стены, где начертаны имена героев второй Севастопольской войны, и я вспомнила — первых. Строки Ростопчиной[101], которые 65 лет назад тут повторяла тринадцатилетняя Марина:

Мы стоим у воды, она тихо плещется о длинные ступени. Справа и слева — огни. Слева — что-то вроде кафе, свет и тени. Мы идем туда. Мы стоим и молчим, лицом к темному морю, в которое окунулось небо, думаем, о своем, каждый. О прошлом? О будущем? О — ком-то?.. Господи, как поздно! Нам нужно идти…

Мы так далеко от дома.

Когда мы, веселые и счастливые, вошли в — может быть, не тот? — трамвай[103], мы смеемся, как два товарища, остроумие брызжет с губ на забаву слушающим, на нас смотрят, нет у нас сил сдержать смех и погасить остроту обоюдных шуток, они — как рапиры, и их звон опьяняет нас еще более. Кто мы? О чем? И где?..