И только теперь, вступив в самостоятельную жизнь, перебрался в семейное гнездо в Загорянке, да и то не сразу. Сперва он жил в одной из многочисленных отцовских квартир, но уже через месяц самостоятельного проживания обострился нажитый еще во время учебы гастрит, и Маслов-старший, вдруг вспомнив о родительском долге, настоял, чтобы юноша перебрался в Загорянку. Дом был большой, и всем в нем хватало места. За порядком присматривала экономка Светлана, готовила кухарка Наталья, а вышедшая на пенсию бабушка следила за режимом дня, и три заботливые женщины не оставили гастриту Макса ни единого шанса. И вот наконец настал день, когда выросший сын привел в дом невесту.

И вот Викуся внезапно постучала в его комнату. Не дав девушке упасть, Константин Вадимович подхватил стройное сильное тело юной подружки Макса, от которой так сладко пахло ванилью и ландышем, увидел ее упругую молодую грудь, выглядывающую в вырез халата, и вдруг представил, как хорошо должно быть с ней в постели. Но, как человек порядочный, отогнал от себя греховные мысли и, взяв бедняжку на руки, понес к дивану, на котором частенько отдыхал от утомительных бумажных дел. Уложив занедужившую на прохладную кожу дивана, поспешил в ванную, к шкафчику с медикаментами, рассчитывая отыскать жаропонижающее. Но аспирина, как назло, не оказалось, хотя Маслов отлично помнил, что совсем недавно ему под руки попадалась свежая пачка. И вдруг он поймал себя на мысли, что в глубине души даже рад пропаже лекарства, ибо теперь с полным правом может снять с Викуси тонкий халатик и растереть ее тело водкой, как делала мама, когда он болел.

Маслов вышел из ванной комнаты и увидел Викусю, метавшуюся в бреду. Халат с драконами распахнулся, выставив напоказ ее бедра, затянутые в бикини цвета иранской бирюзы – должно быть, девочку свалил недуг сразу же, как только она вернулась от бассейна – бедняжка даже не успела переодеться. Не мешкая, Константин Вадимович вынул из бара бутылку виски и, плеснув спиртное на ладонь, осторожно, точно боясь обжечься, провел рукой по обнаженному смуглому животу. Водя ладонью по загорелой бархатной коже девушки, он все больше и больше увлекался, тем более что Викуся всем телом подавалась навстречу его рукам, жадно ощупывающим ее живот, грудь, бедра, ягодицы и нежную зону промежности.

Он и сам не заметил, как вошел в нее и с остервенением, весьма неожиданным в его возрасте, овладел невестой сына. Когда все было закончено, бывший хоккеист почувствовал себя последним негодяем, воспользовавшимся беспомощным состоянием больной. Торопливо поднявшись с дивана, он заботливо поправил подушку под головой впавшей в забытье девушки, накрыл ее пледом и, почти бегом покинув кабинет, поспешил удалиться в спальню. Всю ночь бомбардир не сомкнул глаз, мучимый раскаянием, а утром открылась дверь, и вошла Викуся. Девушка выглядела совершенно здоровой, но Маслов этого не заметил, стараясь на нее не смотреть, ибо ждал упреков и справедливых обвинений. Загорелая красотка прошествовала к кровати и, опустившись на краешек, заговорила с милым латышским выговором.

– То, что вчера между нами произошло, Константин Вадимович, было прекрасно. Вы лучший мужчина в моей жизни.

– Костя, – хрипло выдохнул Маслов и, справившись со сбившимся дыханием, уже спокойнее продолжил: – Зови меня Костя, Викуся. И знаешь, давай без церемоний, на «ты».

– Да, хорошо. Не прогоняй меня, Костя, – Викуся умоляюще заглянула в его глаза. – Я не хочу с тобой расставаться, – голос девушки звучал слегка приглушенно, как будто она пребывала в сильном волнении.

Маслов был потрясен и раздавлен, ибо невеста сына, без сомнения, тоже была лучшей женщиной в его не слишком богатой сексуальной жизни. Пару секунд он колебался, затем придвинулся к краю кровати и, сгребая в охапку гибкое смуглое тело, прошептал:

– Иди сюда, девочка. Будет так, как ты скажешь.

Сколько ему осталось в этой жизни? Двадцать лет? Больше? Меньше? Так неужели он не может прожить эти годы счастливым, рядом с женщиной, которую жаждет всеми фибрами своей души? А Макс – что Макс? У него все впереди. Таких Викусь у сына будет сотня, если не тысяча. Ведь по большому счету Максиму все равно, Виктория рядом с ним или другая девица. Но уговорить собственную совесть получалось далеко не всегда, и тогда Маслов, дожидаясь возвращения Максима, становился с Викусей холоден и держался отстраненно.

– Хочешь, я рожу тебе сына? – как-то лежа в его объятиях, прошептала Викуся.

Нежный девичий шепот разметал сомнения в пух и прах. Возможность снова стать отцом потрясла бомбардира. Он вдруг захотел испытать давно забытое чувство, когда сын с восхищением смотрит на тебя и верит каждому слову. И ты для него непререкаемый авторитет. Отец. Папа. Папочка. Константин Вадимович сглотнул вставший в горле ком и, не в силах сдержать подступивших слез, сжал ее в объятиях и дрогнувшим голосом проговорил:

– На юбилее объявим о нашей свадьбе, котенок.

Узнав Викусю поближе, Маслов вдруг понял, что и в самом деле хочет видеть ее своей женой. Даже безотносительно к обещанию родить сына. Девочка мало знала, но отлично запоминала все, что он ей рассказывал. И постоянно проявляла интерес к его коллекции. А коллекция и в самом деле была замечательная, хотя и насчитывала чуть меньше десятка старинных восточных редкостей. Видя искренний интерес Викуси к трепетно собираемым предметам искусства, Маслов расчувствовался и подарил ей уникальную вещицу, с которой началась его коллекция. Начало было положено много лет назад, когда еще жив и относительно здоров был отец, генерал Маслов. В отличие от шумной экспрессивной мамы Вадим Михайлович был стар, угрюм и неразговорчив, но в тот день наговорил столько, сколько Константин не слышал от отца за всю свою жизнь. Маленького Костю только-только зачислили в спортивную школу ЦСКА, и мать, принарядившись по этому случаю, достала из отцовского стола и надела золотой медальон на длинном витом шнурке. Они стояли в прихожей, собираясь идти в ресторан, и тут генерал взглянул на жену, переменился в лице, сорвал с ее шеи украшение и, безумно вращая глазами, закричал:

– Не сметь! Слышишь? Не сметь трогать мои вещи! Режь в больнице свои аппендициты, а ко мне не лезь! Имей уважение, Нина! Ты мне во внучки годишься, и живу я с тобой только потому, что надо же с кем-нибудь жить! Но это не значит, что тебе позволительно заходить ко мне в кабинет и брать там все, что тебе заблагорассудится! Тем более – этот медальон! Эта вещь много для меня значит! Его носила женщина, которая любила меня. И отказалась принять в дар женщина, которую любил я. Я думал, что когда-нибудь встречу ту, которую полюблю так же сильно, как и… Впрочем, это не важно. Ты и сама знаешь, Нина, что тебя я не люблю. Перед тем как идти в ЗАГС, я честно тебе об этом сказал. Поэтому я отдам медальон сыну, чтобы Константин надел его на шею той, которую по-настоящему полюбит.

Отец вложил сорванное с шеи супруги украшение в маленькую ладошку мальчика, и Костик робко спросил:

– Па, я это Маше Смирновой из второго «А» подарю, можно?

– Дурак ты, сын, – прорычал генерал. – Спрячь. Вырастешь – решишь, как с ним поступить.

Константин и раньше знал, что отец не любит мать, но не подозревал, что настолько. После сцены в коридоре Нина Федоровна затаила обиду не только на мужа, но и на сына, и до сих пор Маслов ловил на себе сердитый взгляд старухи-матери, точно был в чем-то перед ней виноват. Справедливости ради стоит заметить, что Нина Федоровна смотрела так на всех после того, как ее попросили уйти на пенсию. Ей шел девятый десяток, рука была уже не та, и оперировать больше не представлялось возможным, а молодой интриган подсидел ее на посту заведующей отделением.