Утром, когда я помогал ей собираться в больницу, мы много смеялись. Я шутил и по-хозяйски шлепал ее по заду. Требовал, чтобы она вернулась ко мне как можно скорее. Когда она ушла, лежал, счастливый, заложив руки за голову, и напевал вполголоса. Включил телефон. Сразу же позвонила мать. Узнала, что я уволен, да еще и болею, и, по-видимому, обезумела от страха. Мама тараторила, что немедленно приедет и что убьет главврача и заберет меня домой. Она не верила, что я чувствую себя хорошо. Я еле ее успокоил. Она кричала, что мне нечего делать в этом клоповнике и что она даже рада, что меня уволили. В Петербурге мне будет лучше, твердила она, да и ей со мной жить веселее. Я найду работу.

Наконец, проворковав с матерью довольно долго, я согласился вернуться домой.

«Только я приеду не один», — сказал я.

«А с кем, сыночка?» — находясь в состоянии радостного аффекта, она еще не поняла, к чему я клоню.

«С Лерой».

Она помолчала. Я отмечал, что у меня нет сильного сердцебиения, что я почти спокоен. Я ждал сопротивления, но последовала капитуляция. От радости, что я больше на нее не сержусь, она и Леру приняла практически с восторгом. Главная цель была ею достигнута — сын вернется домой, а все остальное было мелочью.

«Конечно, пусть приезжает», — сказала она с энтузиазмом.

«Но мы поживем у тебя недолго. Сразу, как встанем на ноги, снимем отдельную квартиру».

«Как раз о квартире я хотела с тобой поговорить. Не надо ничего снимать. Есть у меня один… вариант. Приедешь — расскажу».

Тогда-то я впервые услышал о Зинаиде Андреевне.

Лера согласилась ехать со мной в Петербург не раздумывая. Ей было все равно куда. В Нижний она приехала аж из Мурома, в академию, в отличие от меня, не поступила, а домой ей не хотелось совершенно. Она сказала, что родители до сих пор не знают, что она завалила экзамены и работает в регистратуре. Отец пьет по-черному. Ей мнение родителей и неважно, ей главное было — уехать из Мурома.

Нас весело лихорадило, мы то и дело принимались беспричинно смеяться и между поцелуями давали друг другу какие-то шутливые обеты. Были уверены, что найдем в Петербурге работу. Мы были так счастливы, что есть друг у друга. В общежитии, наверное, думали, что мы вечно пьяны. Лерины подруги даже приносили нам время от времени какую-то еду, как блаженным. Не знаю, что бы мы ели, если бы не они. Мать прислала денег, и мы купили билеты на поезд.

Встреча Леры с мамой получилась довольно чопорной. Прежде я еще никого домой не приводил и жить вместе с девушкой не собирался, и мама, видимо, не знала, как себя вести.

Мать от Леры не в восторге, — написал я в дневнике в день возвращения, — но, надо отдать ей должное, старается не показывать виду. Держится веселей, чем раньше. Подлечила щитовидку, так что нервничает меньше. Говорит, что в своем ателье она на хорошем счету. Вообще, она производит гораздо менее удручающее впечатление, чем во время моего последнего приезда. А прошло-то всего три месяца.

Рассказала о своей бабке. Одинокая старуха, живет неподалеку. Квартира двухкомнатная. Старуха уже оформила на маму завещание, а мы за это будем за ней ухаживать до самой ее смерти. И оплачивать ее «коммуналку».

Надо знать мою мать. Она развесила по району объявления: «Порядочная русская семья гарантирует вам заботу. Если вы нуждаетесь в помощи добрых и честных людей, пожалуйста, звоните». Она провела кастинг, кажется, всех заинтересованных стариков в городе. Но остановилась на этой бабке потому, что та является единственной собственницей квартиры. Потому, что бабка совершенно одинока. Потому, что ей уже восемьдесят три. Мама говорит: «Это ненадолго». В общем, скоро иду знакомиться со старушкой. Но вся эта история все равно меня смущает.

Зинаида Андреевна сегодня чувствовала себя бодрее, чем обычно, а это означало, что и проблем с ней будет больше. Энергию, которую она аккумулировала в мое отсутствие, она решила потратить с пользой — изъявила желание пройтись со мной в сберкассу и в магазин. Значит, этот день для себя я могу считать убитым. Около часу мы одевались, ходили в туалет «на дорожку», пили чай, потом снова одевались — так долго, что ей снова потребовалось посетить туалет. Наконец, укутанная в достаточное количество кофт и с головой, повязанной теплой косынкой, она была готова покинуть квартиру. Соседке, встреченной нами на лестничной клетке, она постаралась дать понять, что я не более чем ее слуга, для чего сказала: «Поди-ка принеси мне цитрамон, я его забыла…» Цитрамон ей был, конечно, не нужен. Наконец, она натешила свое самолюбие, и мы убийственно медленным шагом двинулись навстречу приключениям.

В банке у нас одновременно подошла очередь в обе нужные нам кассы — для оплаты коммунальных платежей и для работы со сберегательными книжками. Игнорируя проклятия окружающих, она решила не упустить ни одной из них и, еле шевеля ногами, то и дело переходила от первого ко второму окошку, чтобы расписаться здесь и там, получить деньги, протянуть квитанцию, забрать чек. Пропускать кого-либо вперед она отказалась наотрез. На ее лице застыла улыбка, которую сама она, вероятно, считала любезной, но мне она казалась омерзительной. Люди в очередях готовы были ее растерзать, но она продолжала эти свои черепашьи марш-броски от кабинки к кабинке, опираясь на мою руку. Я старался не смотреть по сторонам, но брызги критики достигали и меня в достаточном количестве. «Парень, или ты сейчас заберешь свою бабку, или я вам обоим наваляю», — наконец не выдержал один мужик, и после этого Зинаида Андреевна, которая, как любой вампир, чутко реагировала на чужое настроение, наконец сдалась и подпустила к одному из окошек стоящую за ней женщину. Отойдя на безопасное расстояние, она вылила на мужчину ушат упреков, после чего, завалившись на зеленый диванчик, принялась демонстративно есть таблетки, причитая на публику, что ей плохо. Я, чувствуя себя полным ослом, сидел рядом с Зинаидой Андреевной и обмахивал ее рекламными проспектами «Сбербанка».

Потом мы долго ходили по магазину, набирая продукты в корзинку (половину из них, я знал, она потом попросит заменить — в тот момент, когда подойдет очередь в кассе). Она попросила меня купить ей томатный сок, курицу, много шоколадок, порошковое картофельное пюре из новой рекламы и какие-то жгучие специи. На обратном пути силы оставили ее, и она буквально повисла на моей руке, невидящими глазами уставившись вперед. В лице появилась отрешенность.

Но я ошибался насчет ее самочувствия. Придя домой и повалявшись буквально полчаса на тахте, она снова стала активна, и заявила, что будет печь пирог. Я отвел ее на кухню и оставил там в компании баночек с дрожжами, миски и десятка яиц. Лицо ее было энергичным и одновременно пустым, как у бездумного младенца, который взял лопатку и собирается лепить куличики из песка. Ее отсутствие дало мне шанс прибраться в комнате спокойно, без ежесекундных понуканий. Может быть, удастся даже незаметно что-нибудь выкинуть. Только я стал прикидывать, как бы половчее избавиться от растрескавшегося гипсового слона, который пылился на антресолях, как из кухни раздался крик. Я слез с табуретки и рысью побежал туда. Зинаида Андреевна сидела за столом, где я ее оставил, и с ненавистью смотрела на миску, что стояла перед ней.