и с правой рукой, как бы поднятой для удара камнем. По счастью, камень был всё из того же папье-маше.

Отщёлкав целую плёнку, директор протянул Албарсты купюру – на, мол, получи за труды, выпей. А сам уехал в министерство или куда там ещё.

Поразмыслив, Албарсты решил позвать в гости приятелей – чего одному напиваться! Приятелей было двое – дряхлые гули[24] c кожзавода.

Мазарные[25] гули знавали лучшие времена, когда кожзавод ещё действительно производил кожи, а на кладбище каждый день хоть кого-то да хоронили. Теперь кожзавод превратился в огромный вещевой рынок. Он рос, поглощая пространство, и вот уже на могильных оградах расположились торговцы с самым дешёвым товаром – резиновой вьетнамской обувью, абровыми халатами, носками, резинками для волос и прочей мелочью. Тут же жгли костры и жарили в огромных казанах беляши на продажу, а между рядов важно ходили громкоголосые женщины и окуривали товар травой испандом[26], от которой у любого смертного, даже у гулей, слезились глаза и жутко першило в горле.

– Суф-куф! – кричали эти ведьмы-попрошайки. – Суф-куф! Бисмилля! – и тут же протягивали руку за малой благодарностью. А не дашь – торговли не будет, это все знали.

Ни днём – когда гулям полагается спать, ни ночью – когда голод гнал их на свежие могилы – покоя не было. По ночам кладбище и вовсе превращалось в какой-то шалман с весёлыми цыганскими проститутками, китайскими рэкетирами и накурившимися таджикскими люли[27].

И ладно бы весь этот сброд передвигался поодиночке и в темноте – тогда бы у двух престарелых гулей как-нибудь хватило сил справиться с жертвой, но кожзаводские, опасаясь милицейских облав, ходили целыми толпами, да ещё и освещали себе дорогу фонарями и факелами.

Так вот гули, чтобы только не протянуть ноги, и нанимались теперь помогайками к тем же торгашам, беря плату натурой: костями, тухлым мясом и ливером. Но на говядине ведь, а тем более на собачатине, далеко не уедешь… Голодно было приятелям Албарсты.

Денег, которые дал Аттокур, хватило на маршрутку до кожзавода и обратно и ещё на две бутылки водки «Бакай». Завтра понедельник – не музейный день, а значит, посидеть можно подольше. Но гули, привычные больше к гашишу, окосели сразу. Нахлюпались и лежали, солово слушая жалобы Албарсты на директора. Им и самим хотелось пожаловаться на что-нибудь, но языки плохо ворочались. Да и все их жалобы Албарсты наперёд знал.

– Мне пенсия нужна, я на Иссык-Куль поехать хочу отдохнуть… В Ала-Арчу тоже надо, там отец, там мать лежат… На какие шиши поеду? И устал я в городе, понимаете? Накопил бы с пенсии лет за тридцать, купил бы дом в селе… В Ошской области или в Джалал-Абаде…

– В Ош… в Оше хорошо… Тепло, – старший из гулей (имен ведь у них нет, они так и называют друг друга – Старший, Младший) наконец справился с языком. – У нас там брат живёт.

– Да, – подтвердил тот, который был на пару веков помладше. – Он на мазаре сторожем там. Давно к себе звал… Только как мы туда доберёмся? Совсем старые стали. Сил нет.

– Крови бы… Мяса свежего… – размечтался Старший.

Албарсты поморщился. Он не любил в приятелях этой кровожадности, но чужие привычки уважал и никого никогда не осуждал.

– Жадный он, – продолжил свои жалобы Албарсты. – У самого денег полные карманы: то грант ему дадут, то премию. А мне во – на махорку не хватает, окурки вечно собираю… Убить его мало!

Гули переглянулись. Они, конечно, были старыми и дряхлыми, но, напитавшись свежей кровью и жирным мясом директора, вполне могли бы ещё одолеть семьсот километров до Оша. И не такие расстояния проходили, бывало. Сюда ведь они пришли когда-то из самого Багдада! Да и за приятеля им было обидно – это ж надо так обмануть беднягу с пенсией!

Ничего не подозревающий Аттокур Дюйшенович зашёл в музей, тяжело отдуваясь после плотного обеда. Его мучила привычная изжога, но сегодня к ней добавились ещё и непривычные муки совести. С Албарсты надо что-то решать. Можно было бы ему отдавать зарплату технички или сторожа вместо пенсии, но денег жалко. Хорошо бы действительно сделать ему паспорт, и пусть государство платит пенсию. С государства не убудет! И не успел ещё Аттокур насладиться этой новой идеей, как Младший гуль бросился из-за угла прямо ему под ноги и надёжно зафиксировал толстые директорские колени цепкими руками. Старший появился секундой позже – с мотком верёвки и мешком, в который он намеревался собрать остатки трапезы с собой в дорогу.

Аттокур Дюйшенович Жусупов сидел в своём директорском кресле, связанный по рукам и ногам. Гули, плотоядно облизываясь, рассматривали его полное тело.

– Сначала я отгрызу тебе ногу, – поделился Старший своими планами с жертвой. – А потом, когда я уже не буду очень голодный, я откушу твоё ухо и буду пить кровь из раны. Буду пить долго, пока не напьюсь.

– Если ты будешь долго пить, он может умереть от потери крови, – засомневался Младший. – Давай лучше сразу с двух сторон вцепимся ему в горло, а там как пойдёт…

Аттокур Дюйшенович тихо поскуливал через кляп и плакал. Ему было очень себя жалко.

Предыдущей ночью гули долго уговаривали Албарсты отомстить директору. Он отказывался, убеждал гулей, что так дело и до милиции может дойти, да и с новым директором ещё надо будет договариваться. Но гули были непреклонны: «Зачем тебе этот музей? Пойдём с нами в Ош! Там тепло. А на заброшенном мазаре полно пустых домов – выбирай, все твои! Какая милиция? Ты что? Мы ни одной капли крови не оставим – пусть себе ищут директора. Улик-то нету!»

«Нет-нет, – отвечал им Албарсты. – Так нельзя. У него же семья есть. Вдруг и по нему кто-то плакать будет, а?» Но потом Албарсты вспомнил про домик в селе, который он так и не сможет купить, и про могилы родителей в Ала-Арче, представил себе какой-нибудь простенький санаторий для пенсионеров на берегу Иссык-Куля и мысленно обругал себя за излишнюю доброту: «Что хорошего эта мразь на земле сделала? Нечего ему тут жить!» А вслух сказал гулям: «Идите точите клыки. У него кожа толстая – не прокусишь».

Теперь Албарсты сидел у себя в каморке и ждал сытых гулей, чтобы идти в Ош. Он изо всех сил зажмурил глаза, заткнул уши, чтобы не слышать предсмертных хрипов директора и довольного урчания трупоедов. Когда, как ему показалось, прошло уже достаточно времени, он осторожно вытащил пальцы из ушей. Было