Закончив трапезу, молниеносно убрали со стола и ушли, оставив, наконец, Северпи одну.

Солнце ещё не село. Вечерние лучи проходили сквозь окна и падали на стену, подсвечивая пыльную взвесь и загоняя темноту в угол. Но темнота ширилась и росла, сдвигая свет, пока не заняла всё пространство дома, и только печка ещё алела, отражая закат. И снова дом стал огромным, каким был в детстве, и сон, навалившийся на Северпи, был про детство.

Вот она идёт к курятнику – у деда когда-то кур много было, толкает дверь, а та не поддаётся. Наваливается Северпи на разбухшие доски изо всех сил, будто с дедом борется, и дверь скрипуче так, нехотя открывается. И тут Северпи словно забывает, зачем пришла, хватает дырявую деревяшку, что к косяку привязана, и смотрит через неё. И видит, как в пустом курятнике сидит на корточках человек спиной к ней. Почувствовал человек, что Северпи его теперь видит. Знает Северпи откуда-то, что если человек этот обернется на неё, то страшное будет. Знает, а убежать не может – стоит на чугунных ногах, не шелохнётся. Кричит, а голоса нет. А человек встаёт медленно, поворачивается к ней всем телом, вот сейчас в глаза ей глянет!

В последний момент закрылась Северпи от страшного человека руками, а руки у неё в варежках почему-то. И варежки эти, расшитые бусинками и красной тесьмой, рожицы скорчили и заплакали, запричитали на эрля:

– Ай, родился у нас сыночек… Чем кормить его будем? Кто кашу ему принесёт? Кто пиво сварит? Ай, бедные мы, бедные!

– Вы кто? – Северпи спрашивает.

А варежки уже и не варежки, а куклы её старые, тряпичные:

– Ай, Яркай, что делать? Что делать? Не знает внучка твоя, кто мы! Видно, смерть к нам пришла! Кто о нас вспомнит? Кто накормит? Не осталось никого, Яркай!

Дед Яркай посреди комнаты стоит и головой качает. Молчит, только стонет глухо, сокрушённо:

– У-у-у-у… У-о-о-о…

Куклы убиваются:

– Не сказал ты Северпи про нас, побоялся. А мы Ене́, мы Сохо́ – всем эрля мать, всему народу отец. Нас помнят, и деткам нашим сытно. А как забудут – кто накормит? Ай, бедные мы, ай, Яркай-сыночек, как мы теперь?

Красная тесьма изгибается, кривит рты в плаче. И тут проснулась Северпи. Глядит – а на полу дед Яркай лежит – в рубахе нарядной, и руки на груди сложены. А Ене и Сохо рядом лежат – куклы-рукавички на детскую ладошку.

Заново Яркая хоронить пришлось. Идёт Северпи на кладбище, а тётка Алевтина ей говорит:

Это Колька Петюню подговорил, некому больше. Удумали по второму разу, значит, с тебя бутылку получить. Но ты им больше не давай. Нечего на этих дураков хорошую водку переводить. А дай им денег лучше, пусть в город сами за водкой идут – небось протрезвеют по дороге-то!

Молчит Северпи, не отвечает ничего. На обратном пути Алевтина сомневаться начала:

Может, и не они, – говорит. – Может, и сам Яркай пришёл. Но тогда дело плохо, надо по-другому хоронить, значит. А как – я не знаю!

Сказала и пошла дальше, по бокам себя хлопая, как курица. А Северпи стоит у калитки ни жива ни мертва. Тут к ней бабушка Кукамай подходит. Говорит:

– Эй, дочка, Яркай-то наш колдун был. Раз пришёл, значит, хочет чего-то. Так и будет теперь приходить, пока не исполнишь. Не просил у тебя ничего?

– Нет, – отвечает Северпи. Цокает языком Кукамай:

– Обиделся он, что не поминает его никто.

– Вчера же поминки были?

– Так то его как шульгэ поминали. Я им говорила – он эрля, не так надо! А нет, кто слушать будет!

– Бабушка Кукамай, ты мне расскажи, как поминать надо! Не хочу я, чтобы он опять приходил ко мне!

– А я сама разве помню… Яркай колдун был, он всё-то знал. Да где же теперь колдуна найдёшь? Не знаю я…

Про то, что дед колдун, Северпи от родителей слышала. Но не верила, потому что и сами они не верили. Так, в шутку иногда вспоминали, мол, пусть дед погоду хорошую наколдует, а то ехать в деревню по весенней распутице неохота. Но чаще мама ругала деда – бегает по роще, как молодой, косы берёзам заплетает, совсем уже из ума выжил.

– За домом бы лучше смотрел! – выговаривала ему. – Гляди, завалится скоро.

Северпи, пока маленькая была, за деда заступалась. А потом… Потом и сама то же говорила, когда всё в этом доме её стало раздражать. Даже собственное имя, данное родителями в угоду деду, отдавало чем-то деревенским. Ну верно ведь, что за имя такое – Северпи! Нет, лучше уж Светой быть – лёгкое имя, понятное. И не смеётся никто. Мать, уезжая в город, наказывала:

– В рощу, смотри, не ходи! Мало ли чем там дед занимается. Книжки читай, к школе готовься. С дедом на эрля не говори, нечего ему расслабляться!

Но дед делал вид, что понимает только эрля – вот упрямый! В рощу он внучку, правда, и сам не звал. Ходил туда с такими же стариками, которых с каждым годом становилась всё меньше, пока не остался Яркай один. В деревне были ещё старухи из эрля – та же Кукамай, но все они были до того дряхлые или ленивые, что и под ружьём бы никуда не пошли. Сказали бы – стреляй, мол, Яркай. Лучше здесь умрём, чем в этой роще твоей ноги переломаем на старости. Ну иди давай, иди! Вот и шёл Яркай один – ну упрямый был!

К ночи Северпи не выдержала, побежала к бабушке Кукамай:

– Посиди со мной, бабушка! Боюсь я!

Поворчала старуха, но девку пожалела.

Сидят они в доме Яркая, чай пьют с привезёнными из города конфетами. Кукамай беззубая – она конфеты мягкие выбирает, пальцами пробует. А потом кладет их в рот, деснами мнёт и чаем растворяет – сладкое любит. А Северпи всё пытается дознаться – как помянуть деда надо, чтобы больше не приходил?

Не помнит Кукамай. Вот как женился Яркай на берёзе – помнит. Как все эрля к берёзе той свататься ходили, песни ей пели. Яркай тогда ей много лент подарил, невесте своей – стояла берёзка красивая такая! Ленты шёлковые: голубые, красные, белые, жёлтые!

А косы у неё зелёные, густые, что девичьи… Ты, Северпи, вся в неё, в бабку пошла. Вот у тебя какие волосы-то!

– Да как же можно на дереве жениться, – удивляется Северпи. – Какая же из берёзы жена будет?

– Самая лучшая, – Кукамай отвечает. – У эрля, у колдуна-то