– Может, приказать принести тебе чаю и плюшек с сахаром, а, душа моя? – Голос мужа звучал с тихой лаской.

– Нет, ничего не хочу. Есть не могу. Писать не могу!

– Ах ты, боже ты мой! – Крупенин отставил девочку и в сердцах хлопнул себя по коленям. Прежняя ярость с новой силой закипела в груди. – Писать она не может! Экое горе! Да о чем ты опять, о чем плачешь, разве можно теперь об этом?

– Ты не понимаешь меня! И никогда не понимал! К чему притворяться, Савва! – с тоской отозвалась жена.

– Нет уж! Это ты не понимаешь меня. Не понимаешь, что есть что-то подороже в жизни, чем вот эти все листочки! – он кивнул в сторону разрозненной рукописи. – Я-то, наивный, все думал, надеялся, что дети тебя образумят. Что ты с годами станешь именно той женой, о которой я и мечтал, лелеял, так сказать, душу! Так нет же, поди ж ты, дети ей стали как кость в горле! Мешают творить, отвлекают, мучают заботами, и я еще под ногами!

– Савва! Остановись, не надо! Это неправда. Это от непонимания! От отчаяния ты так говоришь! Нам обоим очень плохо сейчас! Я никогда так не думала! Быть может, бросила слово от усталости, досады, что не идет роман, но разве ты мог и впрямь помыслить, что я хочу избавиться от вас? Вы – моя жизнь!

– Нет, это не так! – закричал муж. – Твоя жизнь – эти романы и их читатели. Вот твоя истинная жизнь, а мы – так, побоку!

– Ах, какое непонимание! Ну откуда у тебя вдруг такая черствость, такая жестокость? – Юлия исступленно обхватила себя руками.

– Жестокость? Черствость? – Крупенин аж задохнулся. – Да не я ли был самым большим болваном в столице, эдаким посмешищем. Терпел эту ненормальную жизнь во имя твоего спокойствия и творчества! – он развел руками. – Великого таинства творчества, ради которого принесены в жертву мир и покой в моей семье. Я терплю этого ненормального, этого гадкого, непристойного наглеца Эмиля только, опять же, для твоего спокойствия и снова великого творчества. И я – жесток?

– Оставь Эмиля! – Она села на кровати и посмотрела на мужа зло. – Он единственный в этом мире, кто чувствует и понимает меня.

– Тогда почему ты за него не вышла замуж?

– Замуж! Мне и вовсе не надо было соглашаться! Я говорила тебе, я говорила! – закричала Юлия и опять упала в подушки.

– И то верно, – вдруг примирительным тоном заметил Крупенин. – Что же, жена, верно, настала пора нам разойтись в разные стороны. Мы с Сусанной в одну, а ты ступай с кем хочешь, хоть с Эмилем, хоть без него.

– О чем ты, Савва! – она ошеломленно уставилась на мужа. – Как ты можешь, теперь, когда столько случилось! И я не отдам тебе дочь!

– Ты безумна, Юлия. Ты живешь в нереальном мире и тянешь туда и нас.

– О нет, не отталкивай меня. Савва! Я же люблю тебя! Разве ты не видишь, что я люблю тебя всей душой!

Юлия застонала и хотела подползти к нему, чтобы обвить тонкими руками.

Прикрыла глаза, и в этот миг перед глазами появилось крохотное озерцо со стоячей, гладкой, как зеркало, водой. И в этом отражении виднелось, как одна за другой, будто капли крови, падают с дрожащей ветки две яркие ягоды, две из трех.

Сусанна бросилась к родителям с плачем, не понимая, о чем таком ужасном они говорят.

Савва Нилович погладил, похлопал жену по руке и встал. Дорого он бы дал за эти слова да лет семь бы назад!..

Зима 1906 года.

Пасхальный благотворительный концерт собрал много публики. Еще бы, где еще разом можно было увидеть так много интересных и известных людей, о которых говорит весь Петербург. Но Крупенину это было неинтересно. Он посещал благотворительные собрания исключительно по их прямому назначению – сделать взнос и содействовать очередному богоугодному мероприятию. Ему – предпринимателю – время было дорого. Не хотелось терять его попусту. Но, воспитанный матерью в глубокой вере, он всегда живо откликался на любые просьбы о помощи. Что нынче? Дети-сироты? Сбор в Воспитательный дом?

Пробираясь через гостей, раскланиваясь направо и налево, он остановился у буфета. Буфетчик, склонив напомаженную голову, осведомился о предпочтении гостя, налил хересу в рюмку и почтительно отодвинулся в сторону, дабы не мешать гостю обозревать публику. Крупенин, скучая, глядел по сторонам. И тут из толпы присутствующих вынырнула невысокая, хрупкая миловидная молодая женщина, чрезвычайно бойкая и живая. Видно, распорядительница, подумал Савва Нилович, у них всегда такой оживленный и уверенный вид. Она чуть улыбнулась очередному гостю. Крупенин отставил рюмку, представился и наклонился с желанием поцеловать ручку.

– Иноземцева, – с лукавой улыбкой произнесла дама.

Судя по тому, что она не сразу назвала себя полностью, Крупенин понял, что дама подразумевает, что он ее знает. Повисла небольшая пауза, здесь, вероятно, должны были последовать ахи, охи. Да как я счастлив! Да не может быть, сама Иноземцева! Собственной персоной! Но, увы! Крупенин почувствовал ее легкое недоумение.

– Юлия Соломоновна Иноземцева, – произнесла дама с легкой расстановкой.

– Рад познакомиться, – он все же поцеловал ручку в шелковой перчатке и подивился приятности голоса новой знакомой.

– Любите литературу? – она насмешливо сощурила глаза.

– Вовсе нет, времени, знаете ли, не хватает, а тут вот, сочувствую сиротам, – он сдержанно поклонился и шагнул назад. При чем тут литература?

Через некоторое время один из знакомых пояснил Савве Ниловичу, человеку, живущему практической жизнью и далекому от богемной суеты столицы, что его осчастливила сама Иноземцева, известная писательница популярных романов, которую устроители собрания пригласили в распорядительницы, справедливо уповая на увеличение сборов.

Услышанное имя ничего не говорило Крупенину. Он книг без пользы дела не читал. Разумеется, как всякий образованный человек, в свое время он отдал дань необходимому гимназическому и университетскому чтению. Но теперь работа, его дело, дозволяли ему только чтение книг для практической надобности. Он никогда не задумывался, хорошо это или плохо. Но теперь оказалось, что вроде как не очень хорошо, потому как вышло неловко. Без плезиру! Он посмеялся сам над собою. Точно медведь из дикого леса! Да и поехал домой. Однако ни вечером того же дня, ни на следующий день маленькая хрупкая фигурка, насмешливые глаза и чарующий голос не выходили у него из головы. К чему бы это? Крупенину всегда нравились дамочки без затей, главное, чтобы все признаки женского естества были в наличии и побольше. Но пустых романов он не водил, не пачкался, хотел влюбиться в хорошую, добрую и ласковую женщину, иметь серьезные намерения, но как-то не складывалось. Достойные дамы и девицы вереницами проплывали перед его взором, но не трепыхалось сердце, хотя уж пора было остепениться и завести семью. Крупенин мечтал о большой и дружной семье, дородной и заботливой жене, куче детей и всеобщем благоденствии. Поэтому неотвязная мысль о незнакомке, оказавшейся модной писательницей, была ему неприятна, казалась тревожной, чужеродной, пугающей.