Тем не менее через пару дней он зашел в книжную лавку и купил один из ее романов. Не утерпев, открыл, еще сидя в извозчике. С недоумением закрыл через пару страниц. Дома сделал еще одну попытку к чтению, но и та осталась неудачной. Что за чепуха! С досадой он зашвырнул книгу куда попало и страшно удивился, когда через несколько дней, зайдя ненароком в кухню, узрел там кухарку и горничную, которые рыдали над страницами заброшенной им книги.

Зима стояла сказочная, морозная, не отступала, не сдавала своих позиций теплу и весне. Крупенин ехал на извозчике по Невскому проспекту и разглядывал прохожих, нарядные витрины, афиши на тумбах, как вдруг знакомое имя заиграло перед глазами. Он приказал остановиться и сошел около афиши. Через час Савва Нилович сидел в зале, переполненном поклонниками творчества Юлии Соломоновны.

Он слушал ее, и ему казалось, что его затягивает омут, глубокая река. Нет, не литература вовсе, не ее талант, он не понимал этого понятия относительно Юлии с самого начала их знакомства. Нет, она сама, просто Юлия Соломоновна притягивала его как магнит, притом что совершенно не походила на женщину его мечты.

Он послал ей букет, роскошный, дорогой, без карточки, и купил билет на следующую встречу. Потом еще на одну, и еще. Он никогда не садился близко в первых рядах, не задавал вопросов и не посылал записок, но неизменно отмечал свое пребывание цветами.

Однажды, когда публика уже насытилась своим кумиром и стала расходиться, Иноземцева вдруг сама спустилась с эстрады, прошла по пустеющим рядам и встала напротив его:

– Так, стало быть, дети-сироты заставляют вас с завидной регулярностью посещать мои вечера, господин Крупенин?

Они оба засмеялись, и в этот раз он отвез ее домой.

С той поры прогулки, театры, выставки, и опять же встречи с читателями стали для Крупенина важной частью его жизни. Важной, потому что там царила Юлия. Его присутствие стало для нее постоянным. Спокойный, благодушный, щедрый, внимательный, он не навязывал своего общества, но как-то ловко все устроил так, что она постоянно нуждалась в нем. В его услугах, в его заботе, просто в том, чтобы опереться, выйдя из театра на морозную улицу, о его твердую уверенную руку. Крупенин был представлен Соломону Евсеевичу и скоро стал запросто вхож в дом. Правда, легкомысленные нравы дома Иноземцевых неприятно поразили Савву Ниловича. Не то чтобы он относил себя к пуританам, но все же его консервативные представления о семейных добродетелях претерпевали серьезные испытания. Разумеется, в число самых подозрительных посетителей дома был занесен Эмиль Эмильевич. Любовник или просто близкий товарищ? Насколько близкий?

Любовница отца – хозяйка в доме и близкая подруга Юлии. Престранные отношения!

Впрочем, какое вам до этого дело, почтенный Савва Нилович? Так как же! А если предложение делать, руки и сердца?

Зима все же убежала, вдруг разом, быстро, как чухонская шустрая лошадка. В Петербурге на Рождество и на Пасху появлялось много чухонцев-возниц с разукрашенными возками-вейками и крепкими лошадьми в лентах и колокольцах, которые катали жителей столицы.

За зимой, как и подобает, уже и весна. С ее ручьями, сосульками, капелью, лужами, в которых и утонуть недолго. И куда только смотрит городской голова! Вот первые листья, трава, уже пахнет в садах черемухой и корюшкой в рыбных лавках. В один из дней, оказавшийся удивительно теплым, Крупенин пригласил Юлию, Иноземцева и Перфильевых на загородную прогулку. Последних-то и не следовало бы, да некуда деваться. Катались на Островах и совершенно уморились от воздуха, птичьего пения и пьянящих запахов вновь родившейся природы. Было решено расположиться на пикник, иначе для чего же было взято столько корзин с провизией и вином? Фаина и Юлия хлопотали около корзин, Эмиль Эмильевич заботливо раскладывал пледы и подушки, Крупенин открывал бутылки. Соломон Евсеевич, в светлом чесучовом сюртуке и соломенной шляпе, присел в тень куста и любовался прелестной картиной. Ну, прям Моне какой-то! Завтрак на траве! Его картины он видел в Париже.

– Я говорю, что наша милая компания, тут под деревьями, напоминает мне живописную картину, подобную кисти модного нынче в Европе господина Моне. Вы не находите, друзья мои?

– Ты запамятовал, Соломон, – Юлия по-прежнему называла отца просто по имени, к чему Крупенин никак не мог привыкнуть и всякий раз вздрагивал от внутренней неприятности. – Ты забыл, вероятно, что дамы там совершенно нагие, притом что персонажи мужеского пола одеты как подобает.

– Что же нам мешает последовать замечательному примеру талантливого мастера и создать свою, так сказать, живую картину, а? – он откинулся на траву, радуясь произведенному впечатлению от своих слов.

Фаина заливисто засмеялась. Что ж, бывшей натурщице не привыкать демонстрировать свою красоту. Юлия передернула плечами и украдкой посмотрела на Крупенина. Он казался спокоен, только чуть взметнулись брови.

– Искусство – великая вещь по силе воздействия на человека, – произнес Савва Нилович. – Что живопись, что музыка, или то, что по вашей части, Юлия Соломоновна, слово – тоже может иметь огромное влияние на душу человеческую. Поэтому, я полагаю, что всякий художник должен иметь большую ответственность за свои мысли, за собственное творчество. Нарисовал нагих дам на прогулке. К чему, спрошу я, какой в этом особый смысл? Вероятно, я выгляжу ретроградом, человеком мало смыслящим в искусстве, но считаю, что надо творить, так сказать, с оглядкой! Но картина хороша, хотя спорное вызывает впечатление… у людей не столь продвинутых в понимании живописи. – Крупенин принялся разливать вино по бокалам.

– Хорошо замечено, умно! – Иноземцев поднялся с травы и взялся за бокал. – Оттого, батенька, верите, ночами не сплю, всю думаю о том, что читатель мой получит в «Словесах», как отзовется, как проникнется. Вот и Юлия моя, такая трепетная по части творчества! – он с наслаждением пригубил вина. Что ж, хоть и неразвит новый знакомый по части понимания тонких материй, зато в угощениях знает толк и щедр, ох как щедр к Юлии!

– Кажется, в коляске остались пирожные! Ах, я болван! – Крупенин вынужден был на миг прервать занимательную беседу и поспешил к экипажу (да, да, знаем, отчего ты не спишь по ночам, старый похотливый сатир!)

– Дозвольте мне! – подскочил Эмиль Эмильевич, привыкший быть на посылках.

Он сделал несколько больших прыжков вслед широко шагавшему Крупенину.

– Да, Юлия Соломоновна очень трепетно относится к своему творчеству, – желая продолжать интересный для него разговор, пропел Перфильев. – Ни о чем ином не думает, только о своих героях, иной раз презабавно мы с ней рассуждаем, словно о живых людях, спорим, смеемся, сплетничаем! – захихикал Перфильев.

Крупенин молчал, но внутри его поднималась волна раздражения. Он вынужден был терпеть присутствие и болтовню этих несносных людей только ради Юлии.

– Вы ведь любите романы Юлии Соломоновны? – спросил Эмиль Эмильевич мягким голосом, нараспев, так, между прочим, как само собой разумеющееся обстоятельство, которое нужно просто уточнить для порядку. Не более того. И был совершенно сражен ответом.