грудь твоей пустыни

Склоняюсь я в полночной тишине…

И горький дым костра, и горький дух полыни,

И горечь волн останутся во мне.

Умиротворенной печалью и ощущением вечности проникнуты стихи о древней земле, о море, о рдяных закатах.

Моя земля хранит покой,

Как лик иконы изможденный.

Здесь каждый след сожжен тоской,

Здесь каждый холм — порыв стесненный.

Я вновь пришел к твоим ногам

Сложить дары своей печали,

Бродить по горьким берегам

И вопрошать морские дали.

Все так же пуст Эвксинский Понт,

И так же рдян закат суровый,

И виден тот же горизонт —

Текучий, гулкий и лиловый[66].

Лирическое «я» поэта, жившего на древней, земле, получало свои характерные черты в соответствии с его внутренними переживаниями, отражавшими движение жизни. То это был Одиссей, вызывавший тени прошлого. То это был юный варвар, наполненный радостью земного бытия:

Я, полуднем объятый,

Точно терпким вином,

Пахну солнцем и мятой,

И звериным руном.

Плоть моя осмуглела,

Стан мой крепок и туг,

Потом горького тела

Влажны мускулы рук.

То это путник, босыми ногами впитывающий в себя тепло и нежность степной земли:

Опять бреду я, босоногий,

По ветру лоснится ковыль.

Что может быть нежней, чем пыль

Степной, разъезженной дороги?

То, наконец, это сам поэт, каким он был в 20-е годы, мудрый и добрый хозяин дома, раскрытого «навстречу всех дорог». За окном этого светлого дома «расплавленное море горит парчой в лазоревом просторе», а в гостеприимно распахнутую дверь течет, не иссякая, человеческий поток.

Об органической слиянности своего творческого и человеческого «я» с любимой им восточнокрымской землей Волошин говорит в стихотворении «Коктебель»:

Так вся душа моя в твоих заливах,

О, Киммерии темная страна,

Заключена и преображена.

В этом стихотворении, имеющем характер поэтической автобиографии, Волошин раскрывает свое становление как процесс развития внутри поразившего его еще в юности образа Киммерии, образа, который он в своем творчестве далее претворил в определенно организованную и организующую семантическую систему.

С тех пор как отроком у молчаливых,

Торжественно-пустынных берегов

Очнулся я — душа моя разъялась

И мысль росла, лепилась и ваялась

По складкам гор, по выгибам холмов.

Огнь древних недр и дождевая влага

Двойным резцом ваяли облик твой —

И сих холмов однообразный строй,

И напряженный пафос Карадага,

Сосредоточенность и теснота

Зубчатых скал, а рядом широта

Степных равнин и мреющие дали

Стиху — разбег, а мысли — меру дали.

Моей мечтой с тех пор напоены

Предгорий героические сны

И Коктебеля каменная грива;

Его полынь хмельна моей тоской,

Мой стих поёт в строфах его прилива,

И на скале, замкнувшей зыбь залива,

Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

Представляется возможным следующим образом интерпретировать творческий процесс развития киммерийской темы в поэзии Волошина. Поразившая поэта еще в юности пустынная красота Восточного Крыма была с самого начала поэтизирована им и осмыслена в свете гомеровского мифа и исторических преданий о киммерийцах. На этой основе Волошин построил поэтическую модель древней гомеровой страны. Дальнейший процесс постижения природы и смен исторической жизни восточнокрымской земли осуществлялся уже через призму этой модели. Углубление эстетического познания, получившее выход в киммерийских циклах волошинских стихов, вело к постоянному обогащению первоначальной модели новыми темами, новыми красками. К поэзии примкнула живопись.

Обогащенный и семантически усложненный образ Киммерии продолжал оказывать обратное моделирующее воздействие на внутреннюю жизнь поэта, на его художественное восприятие мира. И в этом постоянном взаимодействии поэтически осознанной природы и поэтического сознания образ Киммерии не только наделялся новыми признаками эстетического порядка, но подвергался также внутренним изменениям. Изменения эти естественно возникали благодаря тому, что лежавшая в основе этого поэтического образа восточнокрымская земля не прекращала своей исторической жизни на протяжении тысячелетий, и в особенности благодаря тому, что сам поэт жил на этой земле не в призрачном уединении, но среди людей, горячо переживая исторические судьбы родины. В таких стихотворениях 1918—1919 годов, как посвященная Феодосии «Молитва о городе» и «Плаванье»[67], любимая поэтом Киммерия предстает опаленная пламенем гражданской войны, и он заклинает о ее спасении. И наконец, как завершение поэтической эволюции киммерийской темы, звучат умиротворяющие аккорды заключительных строк поэмы «Дом поэта».

В киммерийских стихотворениях М. Волошина, которые можно рассматривать как единую поэтико-семантическую систему, характеризуемую внутренней связанностью и обусловленностью элементов, можно выделить несколько тематических центров. Такими центрами являются темы: земля, море, весна, вечера, полдни, гроза.

Древность коктебельской земли в поэтическом видении Волошина выходит далеко за временные пределы гомеровской легенды. «Напряженный пафос Карадага», в обрывах и скалах которого навеки застыла бурная динамика геологических катастроф, вдохновлял поэта на создание трагически-возвышенных образов, вызывал мысли об усилиях скованных титанов.

И над живыми зеркалами

Возникнет темная гора,

Как разметавшееся пламя

Окаменелого костра.

Из недр изверженным порывом,

Трагическим и горделивым,

Взметнулись вихри древних сил —

Так в буре складок, в свисте крыл,

В водовороте снов и бреда,

Прорвавшись сквозь упор веков,

Клубится мрамор всех ветров —

Самофракийская победа.

Поэтическим открытием является сравнение взметенных вулканической силой скал Карадага с застывшим вихревым движением знаменитой греческой статуи Победы — Ники Самофракийской. Волошин открывал трагическую патетику в беспорядочных нагромождениях скал, холмов, изрытых глубокими впадинами:

А груды валунов и глыбы голых скал

В размытых впадинах загадочны и хмуры.

В крылатых сумерках — намеки и фигуры…

Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал,

Вот холм сомнительный, подобный вздутым рёбрам.

Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром?

Кто этих мест жилец: чудовище? титан?

Также были близки ему широкие просторы коктебельских предгорий и полынных лугов. Поэтическое восприятие Волошина с особенной остротой фиксировало облик сожженной солнцем земли, поросшей «клоками косматых трав», «ярые горны долин», в которых «медленно плавится зной». Он чувствовал душу трав, растущих среди камней:

Звонки стебли травы, и движенья зноя пахучи.

Горы, как рыжие львы, стали на страже пустынь.

В