— Началось! Слава Тебе, Господи! Отец наш Небесный, помоги русской армии прорвать блокаду!

* * *

«Мы думали, — позже показал пленный санитар Ганс Петерс, — обычный огневой налёт. Думали, что вот-вот перестанут. Но огонь усиливался. Солдаты стали нервничать. Потом все забрались кто куда мог. Ефрейтор Ламберг Буути закричал: “Я был во многих походах, но такого грохота не слышал!“»[61]

* * *

Операция «Искра» по прорыву блокады Ленинграда началась в девять тридцать утра. Подчиняясь команде «огонь», четыре тысячи девятьсот орудийных расчётов одновременно дали залп в сторону противника. Более шестисот танков замерли в ожидании приказа к действию. Восемьсот девять самолётов были готовы к боевому вылету. Пушки Балтфлота развёрнуты для артиллерийской поддержки наступления.

Почти четырём сотням тысяч бойцов был выдан неприкосновенный сухой паёк.

Лера взглянула, как горизонт над линией фронта пульсирует огненными вспышками. Клубящийся дым застилал солнце, и оно казалось истёртым медным пятаком, в шутку прилепленным к небосводу. От дикого грохота орудий закладывало уши. Где-то там, в огненном месиве находилась Катя — Лера была в этом уверена. В последней весточке от сестрёнки говорилось, что она в действующих войсках. Правда, умолчала в каких, но Лера не сомневалась, что на прорыв брошены все силы двух фронтов и в стороне никто не останется.

Медсанбат дислоцировался в пятнадцати километрах от переднего края, а било так, словно палатки стояли в эпицентре взрыва.

Наступление! Сколько его ждали, готовили койки, складировали перевязочный материал, отрабатывали порядок действий…

Лера одёрнула халат, надетый сверху телогрейки, и побежала к полуторке у сортировочной палатки.

— Сколько у вас? Лежачие есть?

Чумазый солдат оторвался от насоса, которым накачивал баллон шины:

— Десять человек, в кузове. Все лежачие, товарищ военфельдшер.

Лера обернулась:

— Санитары! Выгружайте. Напомните сестре выдать раненым жетоны. Прослежу лично!

За утро она успела сорвать голос и теперь говорила хриплым басом, переходящим в шипение. Напиться горячего чая или просто помолчать несколько минут не было никакой возможности. За полуторкой подкатила ещё машина, следом санитарный фургон. Потом она потеряла счёт раненым и перестала различать лица, видела только красную кровь, белые кости и чёрные ожоги.

— Эй, санбат! Принимай новеньких!

Весь день Лера бегала из палатки на улицу, от сортировки к хирургии и перевязочной. В первую очередь надо заняться тяжёлыми, вывести из шока, перебинтовать, наблюдать. Под руки толкались легкораненые. Они просили пить, курить, ругались, требовали отправки на фронт.

Улучив секунду, она дёрнула за полу халата хирурга Клокова:

— Товарищ капитан, Евсей Иванович, прикажите ходячим освободить палатку — у меня голоса нет.

Зычный баритон Клокова ненадолго расчистил тесное брезентовое пространство с переносной печуркой в углу. Стало видно, что вся палатка сортировки забита под завязку — носилки поставить некуда.

«И это ещё не предел, — подумала Лера, — при наступлении всегда много потерь».

У входа по-звериному выл обгоревший танкист. Лера кинулась колоть ему пантопон, он посмотрел на неё глазами, чёрными от боли:

— Да кололи уже, не помогает.

— Это противошоковое. Потерпи, родной, сейчас врач освободится.

Санитары снова внесли носилки.

— Куда их, товарищ военфельдшер?

Лера поискала глазами место:

— Попробуйте пристроить за печурку, там раненые уже готовы к отправке. А тех трёх, у двери, переводите в операционный блок.

Она кинула беглый взгляд на носилки и удивилась, потому что вместо военного санитары принесли женщину в гражданской одежде. Слипшиеся от крови волосы прикрывали лоб и часть лица, по которому разливалась смертельная белизна. Руки с красивыми длинными пальцами были сложены на груди.

— Кто это? Откуда?

— Говорят, местная, случайно попала под артподготовку.

Смочив бинт, Лера наклонилась над женщиной и откинула прядь волос. Где-то она уже видела эти черты с упрямо стиснутым ртом, застывшим сейчас в тяжёлом молчании. С опытом фронтового медика Лера безошибочно определила, что женщина обречена, но всё же сказала дежурное: «Я скоро к вам подойду. Подлечим и отправим в госпиталь».

Раненая не пошевелилась и открыла глаза лишь тогда, когда сквозь шум суеты прорвался крик хирурга:

— Лера, Гришина, быстро сюда! Остановка сердца!

* * *

Лера Гришина? Не может быть! Кто-то сказал: Лера Гришина?

Нечеловеческим усилием воли женщина на носилках заставила перебитые позвонки повернуть голову влево, чтобы увидеть девушку-военфельдшера. С полу ей было видно только спину в белом халате и часть щеки. Она жадно смотрела на каштановые волосы, стянутые в пучок, и плавный ход рук над распростёртым телом на операционном столе.

Неужели это её дочка, о которой выплакано столько слёз? Когда Лера случайно обернулась, женщина уловила, что та очень похожа на её сестру Любушку, такой, какой та была в юности.

Людмила Степановна знала, что умирает, но боли не было, просто тела совсем не чувствовалось, словно оно служило пустой оболочкой, в которой билась и кричала душа.

Стараясь не выпускать Леру из поля зрения, она прокручивала в уме свою жизнь, чтобы успеть рассказать её дочери, успеть оправдаться, объяснить, что сначала предала она, а потом предали её.

Свой поступок она осознала не сразу, потому что была уверена в том, что действия её правильные и во благо. Боже, как человек заблуждается, когда думает, что имеет право судить и распоряжаться чужой жизнью!

Счастье сестры Людмила Степановна разрушила одним ударом, точнее, одним разговором с Алексом — Любиным женихом. Как сейчас перед глазами стоит осенний день и гулкий подъезд с холодным камином, куда Алекс бросил окурок сигареты.

Завязав разговор, они за беседой забрели в случайный дом на набережной Мойки. Алекс выглядел несчастным и растерянным. Она — убедительной и напористой.

— Алекс, я должна серьёзно предупредить вас, что вы ставите под удар судьбу моей сестры.

За связь с вами, гражданином Британии и сотрудником посольства, Любу могут посадить в тюрьму. На днях Британия разорвала с Россией дипломатические отношения. До меня дошли слухи, что в Москве арестована Китти Мещерская, всего лишь за то, что была на вечеринке с англичанами. Если вы её любите, то я настоятельно прошу вас исчезнуть из России. В городе аресты, вы же не хотите, чтобы Любу расстреляли?

Её слова дробно отскакивали от стен, возвращаясь эхом.

Лицо Алекса побелело, как каминный мрамор.

— Я увезу её в Англию.

Она отрезала:

— Вы прекрасно знаете, что это невозможно.

— Тогда я сам останусь в Петрограде. Пойду работать, я инженер.

— Вы говорите глупости, Алекс, это тем более невозможно. Вас расстреляют первым как шпиона, а Люба сойдёт с ума от горя.

Зачем Алекс её послушался?

После отъезда Алекса Люба оборвала все связи и уехала в деревню. Тогда думалось, что ненадолго: одумается,