Когда я в первый день вернулся с работы домой весь измазанный глиной и усталый, Ольга залилась слезами. Это на меня подействовало скверно, стало как-то тоскливо на душе. Не потому, что мне самому этот труд казался тяжелым или унизительным. Нет, я-то был совершенно свободен от такого предрассудка, чтобы тот или другой простой, «черный» труд считать унизительным. Не пугала меня и тяжесть. Правда, первое время я уставал очень сильно. Посидев, с трудом поднимался, в постель валился, как тяжело больной, и сон был кошмарным, потому — что каждое место болело и это тревожило сон. Но я знал, что это потому, что я давно не работал физически, и что я скоро втянусь, и тогда не будет так уставаться. Но я понимал, как на это смотрит Ольга. Она смотрела на меня, как на человека, которого постигло большое несчастье, и жалела меня. Вот эта-то жалость и была для меня очень обидна. Пытаться растолковать ей было бесполезно, все равно не поймет, поэтому я отделывался шутками и смехом.

Дело со снабжением получилось плохо. Давали только на меня, притом только хлеб и лишь 400 граммов в день, как сезоннику, а коммерческий хлеб был не всегда, а только когда кооператив доставал с рынка из Ветлуги или из Шабалино муки, а это им не всегда удавалось. Поэтому мы постоянно стояли перед угрозой, что завтра не будем иметь хлеба. В столовой варили то грибы, то крупу ячменную, да и то так скверно готовили, что, несмотря на голод, есть приходилось, преодолевая отвращение. А между тем обед стоил около рубля, на троих — три. Да хлеба тоже рубля на три надо, да Линочке на молоко. И выходило, что для того, чтобы хоть кое-как и кое-чем набить желудки, нам нужно было не менее 10 рублей. А зарабатывал я 7–8 рублей в день. Ну и приходилось даже хлеба есть не досыта.

Но больше всего тревожила неуверенность в завтрашнем дне и боязнь, что наступит такое время, когда не сможем доставать для Линочки молока. Каждый день Ольга обходила до десятка домов, чтобы купить крынку. Выручало еще то, что, видя Линочку (Ольга обычно ходила с нею), хозяйки размягчались и говорили: «Ну, уж для такой девочки, так и быть, дам молочка». Каждая добытая крынка доставляла нам большую радость, как и каждый килограмм хлеба. Поэтому нельзя сказать, что жизнь наша была безрадостной.

Это — между прочим. Но была у нас в этой безотрадной жизни и настоящая радость. Приду с работы усталый, расстроенный, а как только увижу свою Линочку, ее белокурую круглую головку, ее умные, не по-детски выразительные глаза, сразу сделается легко, светло, весело. Часто они с матерью встречали меня на улице. Увидев меня еще издалека, она весело улыбалась, протягивала ко мне ручонки. И хотя я обычно был весь в грязи, не взять ее на руки было нельзя, это ее очень бы огорчило.

В поисках более устойчивого положения, чтобы иметь уверенность, что мы не окажемся без необходимого минимума хлеба, я решил перейти на разделку дров для этой же фабрики. Тут, как стимулирование, давали за каждые 5 кубометров килограмм хлеба. Мы с Ольгой могли разделывать кубометров по 10 в день, значит, получать по два килограмма хлеба по твердой цене, то есть по 25 копеек. Да и заработок получался побольше, вместо моих прежних 7–8 мы здесь вдвоем-то зарабатывали 10 рублей. Хотя эта работа для Ольги была тяжела, тем более, что она была на восьмом месяце беременности, но нас вынудил к этому хлеб.

Но будь проклят тот день, когда я на это решился. Потому что это заставило нас сдать Линочку в ясли и мне все думается, что это и послужило причиной ее болезни и смерти. Ольга была все время против яслей, говоря, что там всякие бывают няни и могут загубить Линочку. Но я считал, что в наших советских яслях не должно быть плохого ухода за детьми.

К нашему несчастью, эти ясли были, по-видимому, исключением. Носили мы туда Линочку только пять дней, а потом жена, возвратившись оттуда, рассказала, что, придя в ясли, увидела в первой комнате Линочку одну, всю измазанную в своих испражнениях, с большим куском ржаного хлеба в руках, тоже измазанным. Узнав о таком безобразии, я сказал, что больше носить ее в ясли не будем.

Но это решение запоздало: в ту же ночь Линочка заболела, у нее начались понос и рвота. Амбулатория была тут же, по-соседству с нашим бараком, утром мы показали дочурку врачу. Но врач — женщина, по-видимому, сама не была матерью, и поэтому нашу тревогу нашла смешной и, даже не посмотрев Линочку, сухо сказала, что ничего опасного нет, поносы-де у детей летом дело обычное. На наше сообщение о безобразии в яслях она не обратила внимания и, стараясь нас уверить, что и у нашего ребенка понос не от того, что ее неограниченно кормили непропеченным ржаным хлебом.

Между тем в яслях, оказывается, хлебом кормили не только таких, как Линочка (ей было 10 месяцев), а всех без исключения, даже одно-двухмесячных, потому что молока ясли не имели, да и вообще кроме хлеба фабком[478] их ничем не снабжал. Даже и за это, как мне после пришлось узнать, председатель фабкома корил матерей-работниц: «Вы знаете, во что обходятся нам ваши дети? По два рубля в день, ведь мы на каждого отпускаем по килограмму хлеба!» Как я жалел, что о такой «щедрости» фабкома узнал слишком поздно! Удивительно ли после этого, что все дети, которых носили в ясли, страдали поносами и многие умирали. Об этом я тоже узнал позже, от матерей.

Линочка тогда не умерла, понос через некоторое время прошел, но он стал периодически повторяться, как и рвота. Бывало, на вид как будто бы здоровенькая, глазки веселые и вдруг приступ рвоты. Иногда ночью спит так спокойно, ровно дышит (дышала она всегда носом, ротик был закрыт) и так же неожиданно хлынет из ротика беловатая кашица. Я понимал, что с ней творится что то неладное, но был лишен возможности что-нибудь сделать. К врачам мы носили ее не раз, но, как