строился завод, чтобы избавиться от повинности по сплаву леса, выразила желание взамен ее выполнять все работы по подвозке стойматериалов для завода. Пока шел сплав, они работали сносно, а когда он закончился, начали отлынивать. У них были и свои работы по крестьянству, а заработок у строительства по установленным расценкам был незавидным, человек с лошадью за день мог заработать в среднем 5–6 рублей, что в то время равнялось уже примерно двум пудам картошки или полпуду ржи. Больше платить я не имел права, а строить было надо, вот и приходилось там, где не брало доброе слово, прибегать к отборной ругани. И помогало: ехали и выполняли, что требовалось. А потом, в дружеской беседе они, смеясь, говорили: «Ну, лёман-Юров[465], и горяч же ты, мы думали, ты нас отхлещешь». И сами же признавали: «С нами ведь и нельзя иначе. Говори с нами по-хорошему-то, так мы и теперь бы все еще собирались, так завод-то и в пять годов не построишь».

Но были и такие, с которыми я ругался и не мирился. Одним из таких был хозяин дома, в котором я жил, Глушков Семен Яковлевич. Мужик хитрый, в прежнее время он поторговывал, даже во время НЭПа немного начинал. Когда я приехал, он был уже в колхозе, а кроме него еще четыре семьи, которые покрепче. Вскоре я установил, что он чинит препятствия вступлению в колхоз бедняков, и я добился, что его из колхоза выгнали, а сельсовет дал «твердое задание»[466], но он из деревни смылся, а за ним и все его семейство. Потом доходили слухи, что они осели в Крыму.

Вообще в первой половине 31-го года, в связи с форсированием коллективизации и наступлением на кулака, в Вохомском районе бегство кулацких и получивших твердые задания семей приняло массовый характер. Первым опорным пунктом для этих «эмигрантов» была ближайшая железнодорожная станция Шарья, там их почти в каждом доме было набито до отказа.

Летом появились бандитские шайки, которые терроризировали население. Милицией была однажды выслежена и окружена одна такая шайка. В схватке был убит начальник милиции Данилов. Разозлившиеся его товарищи сурово расправились с бандитами, 6 или 7 человек убили на месте.

Я боялся за сохранность завода: недалеко от него был лес, поэтому бандиты при желании легко могли подобраться к нему и поджечь. А сделать это они, по слухам, обещали, так как я покупал для строительства у сельсовета кулацкие постройки.

Как-то на одну из таких построек я послал бригаду плотников-колхозников из пяти человек, чтобы ее разломать. Вечером спрашиваю, что они поделали. «А только, — говорят, — распятнывать[467] начали». На другой день, направляя их, я наказал, чтобы к следующему дню они приготовили строение к перевозке, то есть хотя бы половину его разобрали. Но вечером они мне вновь доложили, что еще не закончили распятнывать. А я к следующему дню организовал уже обоз из 10 подвод, значит, мог быть простой, да и время не терпело оттяжки. Поэтому я строго приказал бригаде на другой день с восходом солнца быть на месте и сам к этому времени тоже пришел туда.

Солнце только всходило, плотников еще не было. Не дожидаясь их, я начал спускать тес с крыши и до них половину дома раскрыл. Оказывается, у них просто не хватало духу ломать дом знакомого и, по их словам, хорошего человека. Они и при мне не стали бы этого делать, если бы не боялись ответственности за это.

Потом мне передали, что кулак-то, хозяин того дома, в это время скрывался тут же, в доме, и видел, как я разбирал крышу. Через одну свою соседку он меня уведомил, что хотел было меня застрелить, да решил отложить это до темных осенних ночей и тогда уж, кстати, и завод сжечь.

Не обращать внимания на такие угрозы было нельзя, так как поджечь завод они могли без особого риска. Правда, сторожа были, и даже с ружьями, но они сами дрожали от страха, поэтому надежда на них была небольшая. Некрепко спалось мне в это время. А то, бывало, засну и приснится, что завод горит. Проснешься в холодном поту и идешь проверять, не спят ли сторожа. Да и не то плохо, что приходилось по ночам ходить с такими проверками, а то, что все время надо было быть настороже, все время были напряжены нервы. С наступлением зимы стало поспокойнее, не было уже такой опасности поджога.

Но тут краевые организации взвалили на меня новую заботу: столковавшись между собой и не спрашивая моего согласия, они выслали мне полномочия директора построенного мной завода, пока что по совместительству, так как строительство было еще не закончено. Теперь приходилось и достраивать, и готовиться к началу производства, закупать тресту[468].

Случались иногда курьезы. Например, получаю в адрес директора отношение: вменяется тебе в обязанность вести наблюдение за ходом строительства, но вмешиваться в обязанности заведующего строительством не следует. Или: предлагается договориться с заведующим постройкой о приобретении у строительства обоза, инструмента и т. п.

Но от директорства мне кой-как удалось оттрястись. В ответ на мои отчаянные телеграммы, которые я слал одну за другой, прислали, наконец, директора, и я с большой радостью сдал ему эти обязанности.

В первой половине 32-го года я сдал завод в эксплуатацию, сдал, как уже говорилось, хорошо. Как будто тяжкий груз свалился с меня. По ведомственной линии мне дали и оплатили месячный отпуск, у меня оказалась куча денег, и я, получив от жены письмо с сообщением, что Леонид болен, перевел ей по телеграфу сто рублей. Это было в мае 1932 года.

Леонида я проводил к матери в июне 31-го года из-за того, что мать писала ему жалобные, ноющие письма, он затосковал по ней, что, конечно, и неудивительно, ведь ему было еще только 11 лет. Он говорил мне, что хотел бы поехать к матери только на каникулы, но я видел, что он лишь не хотел огорчать меня тем, что он предпочитает быть с матерью, что опять же, вполне понятно: мать жила одна, а я жил с чужой для него женщиной. Поэтому я, как это было