На работу я здесь определился плотником. Вместе с двумя товарищами с фабрики мы составили самостоятельную «бригаду». Дело в том, что все мы были плотники липовые, поэтому пойти в бригаду к квалифицированным не решались. Мы брали на себя работу по своей квалификации: устройство навеса, ремонт землянок и т. п., зарабатывали по 6–8 рублей в день.

Хлеба здесь по карточке давали на работающего килограмм, а на членов семьи, как и на фабрике, не давали ничего. Была столовая с однообразными обедами, состоявшими из жидкого супа и порции картошки на второе. Обед можно было брать и не один, поэтому многие, например пильщики, съедали по три обеда, а по два съедал почти каждый. Часто съедал по два и я и если делал это не каждый день, то только потому, что не хватало денег: мне и так приходилось брать еще три обеда, чтобы хоть как-то кормить свою семью. Столовая от нашего барака была в километре, иногда под дождем промокнешь до нитки, пока до нее доберешься. А ведь приходилось каждый раз брать с собой и Линочку, оставить ее в бараке было не с кем.

Несколько семей рабочих, приехавших за год до нас, имели коров. У них нам удавалось доставать стакана по два молока, и это единственное, что мы могли достать для Линочки как детское питание. Тольке уж здесь молока не перепадало. А нередко и хлеба не было, кроме моего килограмма. Кооперативу из госфондов муки не отпускали, а агенты, посылаемые для закупки ее в деревнях, часто возвращались с пустыми руками. Иногда приезжали из деревень мужики с картошкой и овощами. Несмотря на бешеные цены (кочан капусты 3–5 рублей, пуд картошки 10–15 рублей), все это расхватывалось молниеносно, у возов между покупателями нередко возникали перебранки и потасовки.

Все это, несмотря на красоту окружающей природы (сосновый бор, речка), не радовало, не было уверенности в завтрашнем дне. Если бы не было детей, то все это было бы нипочем, переживал я и не такое.

Но мог ли я оставаться равнодушным, когда моя милая девочка болела, а я не только не мог ее вылечить, но даже обеспечить питанием!

Между тем подходило время Ольге родить. Я надоедал администрации просьбами дать комнату, но они оставались гласом вопиющего в пустыне. В коридоре барака были отгорожены досками комнатушки, но в них не было печей. Подгоняемый необходимостью, я решил действовать и в одной из таких комнатушек сам сложил маленькую печку, какие кладут в деревнях на зиму, нашел железные трубы и вывел дымоход в окно. Потом пошел в контору и заявил начальнику строительства, что перехожу на новоселье.

Но он сказал, что нужно, чтобы осмотрел начальник пожарной охраны, можно ли топить мою печку. А начальник пожарной охраны (член партии), оказалось, уже неделю пирует и не выходит на работу. Нам пришлось ждать еще четыре дня, пока он, наконец, протрезвился и пришел. Осмотрев мою работу, он дал разрешение топить печку, и мы перебрались в комнату, напоминавшую, правда, ящик, но все же отдельную.

А через несколько дней Ольга родила мальчика. Мне опять пришлось быть за бабку-повитуху, потому что врач еще раньше предупредила, что на роды она не пойдет.

Стало у нас две люльки, которые ввиду ограниченности жилплощади пришлось подвесить над кроватью, Линочкину над ногами, а Витину над головами — этот меньше мочился, поэтому меньше было опасений, что натечет нам в глаза. Бывало, проснешься утром, а Линочка, навалившись на край люльки, поглядывает на нас, как будто соображает, почему мы лежим с закрытыми глазами и не разговариваем с ней. А начнешь ее приговаривать — вся засияет, заулыбается и протягивает ручонки, чтобы ее взяли на руки.

Мальчонка родился здоровеньким, жизнерадостным, но к нему у меня не было такой любви, как к Линочке. Чертами лица он был похож на Тольку, с непомерно раздутыми щеками, так что верхняя часть лица у него была уже. Его резвость и здоровый вид меня даже немного сердили: ведь вот из-за него пришлось Линочку лишить груди, которая при отсутствии хорошего питания была для нее еще не лишней. Конечно, это было подсознательное, рассудком-то я желал ему жизни и здоровья.

Иногда я нагружал котомку кой-какими вещами и шел в ближайшие деревни попытаться выменять, что удастся: хлеб, картошку, морковь, молоко. Но экспедиции эти не всегда были удачными, на мой незавидный товар охотников было мало. Со снабжением положение не улучшалось, стало трудно доставать и молоко для Линочки, хотя бы по стакану в день. И я опять стал подумывать отсюда уезжать, чтобы сохранить детей. Но куда? Перспективы никакой, нигде мне, чернорабочему, хороших условий и заработка не найти.

В 30 километрах была коммуна. Про нее среди рабочих говорили, что она довольно крепкая, что коммунары нужды ни в чем не испытывают, питаются хорошо. Я с попутчиком послал туда заявление — не могу ли я быть принят в коммуну или не могу ли хотя бы получить заработка как портной. Через три дня я получил выписку из протокола заседания правления коммуны, из которой явствовало, что я принят в члены этой коммуны.

Настроение сразу приподнялось, я вроде почувствовал под ногами более плотную почву. А надо сказать, что к этому времени из мобилизованных с фабрики 15 партийцев осталось нас трое. Один, некто Жиделев, на фабрике был председателем кооператива, а здесь председателем фабкома, приехал он с женой вдвоем, без детей, имущества привез на шести подводах, ему сразу была дана приличная комната. Он было стал меня упрекать, что я поступаю не по-большевистски, уходя со строительства. Но я сравнил ему его и мое семейное и материальное положение, и ему пришлось заткнуться, больше он урезонивать меня не пробовал. А второй — Завьялов — вместе со мной плотничал. Третий наш коллега едва не с первых дней утек обратно, на фабрике у него были свои дом и корова. Так что с Завьяловым мы вдвоем составляли бригаду, а после моего отъезда в «бригаде» остался он один. Этот товарищ настойчиво советовал мне уезжать, чтобы не погубить детей. Бюро