То утро я провел в редакции газеты Diena (“День”) — главного рижского издания, выступавшего за независимость. “Правый поворот” уже ощущался: у журналистов было хоть отбавляй примеров провокаций и угроз. В редакции чувствовалась тревога. Вообще атмосфера напоминала зал ожидания для родственников в отделении интенсивной терапии. Все говорили, что вот-вот что-то случится. Иначе не может быть.

И случилось. Один из газетчиков, печатавший новости и слушавший трансляцию со съезда народных депутатов, медленно снял наушники. Он открыл рот, но говорить не мог. Лицо его было серым.

“Может, я не так услышал, — прошептал он. — Сейчас послушаю еще раз”.

Он закрыл глаза и вслушался.

“Шеварднадзе, — сказал он. — Ушел в отставку. Сказал, что надвигается диктатура. Что он в этом уверен”.

Шеварднадзе заявлял: “Товарищи демократы… вы разбежались, реформаторы ушли в кусты! Наступает диктатура!” Об этом выступлении он никого не предупредил, кроме своих домашних и доверенных подчиненных. От волнения его грузинский акцент стал заметнее. Горбачев, сидевший в президиуме, был потрясен так же, как и остальные. Одно дело, когда о наступающей диктатуре судачили на кухне московские интеллигенты, а другое, когда второй по узнаваемости человек во власти, Шеварднадзе, объявлял о сложении полномочий. Что стало ему известно, ему, функционеру такого ранга, которому было положено много знать?

В редакции Diena все оцепенели. С тех пор как полгода назад три балтийские республики объявили о своей независимости, они самонадеянно пытались жить так, будто были независимыми на самом деле. Они не спрашивали разрешений на проведение референдумов, не обращали внимания на политические пертурбации в Москве. Москва была далеко, Москва была заграницей. Теперь этой игре пришел конец. Балтийские лидеры Шеварднадзе доверяли (настолько, насколько вообще доверяли кому-то в Москве). И вот он объявлял им, что сбываются их худшие опасения. Наступает диктатура! И никакие самонадеянные ухищрения, никакие речи, изворотлиые или нахальные, не смогут предотвратить ее наступление.

На следующее утро я улетел в Москву и сразу пошел в Кремль. По фойе Дворца съездов расхаживали армейские офицерские чины. Раньше генералы и адмиралы предпочитали группироваться возле гардероба, подальше от камер и репортеров. Они стояли там, сливаясь в два пятна — оливково-зеленое и темно-синее. Они смеялись больше, чем прочие депутаты. В конце концов, они были товарищами по оружию, знали друг друга много лет. Вся это демократия — ну, ерунда, показуха. Но теперь они распространились по всему фойе и бросали журналистам лаконичные и уверенные фразы: мы, конечно, очень уважаем Эдуарда Амвросиевича, но, мой дорогой американский друг, волноваться не о чем, все под контролем, забудьте про путч и “правый поворот”… Все в порядке. Военный советник Горбачева, маршал Сергей Ахромеев (добрый друг адмирала Уильяма Кроу из Пентагона), только усмехнулся, когда я задал ему вопрос о военном перевороте.

“Да сколько же вам повторять! — сказал он. — Перестаньте вы фантазировать! Успокойтесь!”

Наверху, в буфете, рядовые партийцы до тошноты объедались дотационной икрой, копченой красной рыбой, осетриной, эклерами, запивая все это чаем. Когда им казалось, что на них никто не смотрит, они покупали еще десять бутербродов и запихивали их в портфель, чтобы и дальше не голодать.

Тем временем реформисты ходили по зданию с видом обреченных. Коротич, с лица которого пропала вечная довольная улыбка (как у кота, слопавшего канарейку), сообщал друзьям, что начал готовиться “к отправке в Сибирь”. В этом была только доля шутки. Взгляд Афанасьева был еще сильнее затуманен, чем обычно. Прибалты, еще не уехавшие домой, яростно курили возле туалетов. В своей речи Шеварднадзе выражал уверенность, что “демократия победит”, но самих демократов не жалел: они, в его понимании, были неорганизованны, подавлены, разобщены, эгоистичны, попросту жалки. По его словам, демократы рисковали всем. Его речь была в целом загадочной, но из нее следовало, что нельзя больше опираться на моральный авторитет Сахарова — его больше нет, — и рассчитывать на политическую силу Горбачева — она под большим сомнением.

Наконец, ближе к концу съезда один из демократов произнес речь, которая прояснила смысл демонстративного жеста Шеварднадзе. Алесь Адамович — фронтовик, самый известный белорусский писатель, один из основателей “Мемориала” — встал со своего места в первом ряду, поднялся на трибуну и, взявшись за ее края, словно боясь упасть, произнес: “…история распорядилась дать нам в лидеры человека, который всем поведением своим говорит: «Лучше я уйду, но крови не пролью» Так не хотелось бы, в плане даже историческом, потерять единственного лидера, отвергнувшего принцип, метод кулака и жестокости». Затем он на мгновение обернулся, словно адресуясь лично к Горбачеву. « развяжут бойню и вытрут об вас свои руки, испачканные в крови. И виноваты во всем окажетесь вы. На западе вас считают гением политики. Мы просим вас вновь проявить мудрость. Иначе вы потеряете перестройку”.

Но было похоже, что перестройка была уже потеряна. День за днем консерваторы укрепляли свои позиции, не делая из этого никакой тайны. Вице-президентом стал безмозглый аппаратчик, бабник и пьяница Геннадий Янаев. Ушедшего Шеварднадзе на посту министра иностранных дел сменил Александр Бессмертных: он был либералом, но не обладал ни влиянием, ни авторитетом своего предшественника. КГБ и МВД объявили, что будут патрулировать улицы во всех крупных городах. Язов в эфире сообщил о провокациях и оставил за собой право нанести ответный удар — когда сочтет нужным, любыми средствами. Крючков допустил, что для наведения порядка в республиках, может быть, придется пролить немного крови. А Анатолий Лукьянов, “Cчастливчик Люк”[131], отталкивающий председатель Верховного Совета, с готовностью предоставлял слово полковникам и психопатам из ультраправой депутатской группы “Союз”, которые ежедневно требовали смещения Горбачева и введения чрезвычайного положения.

Время было нехорошее, а ожидания были еще мрачнее. Яковлев, цитируя “Капитанскую дочку”, говорил, что правые приступили к “бессмысленной и беспощадной” контрреволюции. При этом Яковлев не подал в оставку, а просто перестал быть доверенным лицом Горбачева: тот его больше не слушал. Что ему было делать? Когда я спросил у Яковлева, что он думает о назначении Янаева, Яковлев устало улыбнулся и ответил: “Президент умный человек, так что я уверен, что это мудрое решение”. Впрочем, много позже, когда он уже мог позволить себе не говорить загадками, Яковлев рассказал мне, как той зимой вокруг Горбачева сгущалось “гробовое молчание”: все министры делали вид, что подчиняются президенту, но за его спиной поступали, как им вздумается. Постепенно они делали Горбачева своим заложником, играя на его неистребимом желании оставаться у руля и руководить.

Самым трезвомыслящим из демократов был Собчак — либеральный мэр Ленинграда. Во время нашей встречи в Мариинском дворце он превосходно растолковал мне, что происходит. “Мы наблюдаем переход от тоталитарной системы к демократической. Силы диктатуры и демократии существуют бок о бок, — сказал он. — В таких условиях опасность новой диктатуры, военного переворота, использования армии против народа абсолютно реальна”. Становилось жутковато — а ведь еще ничего толком не случилось.