плотный, с короткими волосатыми руками, с ехидным смеющимся взглядом и жестким волевым ртом, депутат Государственной думы и отличный стрелок из револьвера. Пуришкевич любил ездить на стрельбище к гвардейцам в Семеновский полк и там, специализируясь на малоприметных движущихся целях, выбивал десять мишеней из десяти. Если бы можно было выбить одиннадцать из десяти – Пуришкевич выбил бы и одиннадцать.

Стрелял он из своего личного «соважа» – безотказного штучного револьвера, который очень любил и всегда держал в отличном состоянии.

В Государственной думе Пуришкевич часто выступал с зажигательными речами патриотического толка, в свободное от заседаний в Думе время занимался боксом и чтением книг древних авторов в подлиннике, имел хорошую библиотеку. Когда началась война, Пуришкевич на свои деньги арендовал санитарный поезд и совершал на нем регулярные поездки на фронт, спасая раненых, изувеченных и отравленных немецким газом русских солдат.

Пуришкевич давно уже обратил внимание на деяния «старца» и начал заносить в специальную тетрадку сведения о его «подвигах», в результате собрался внушительный «манускрипт».

– Ну и га-ад, – проговорил он однажды с нехорошим изумлением, перелистывая страницы «манускрипта», – надо же, как густо наследил… Как муха после обеда на помойке – та обязательно стремится найти чистое теплое место и нагадить. Куда ни сунься – всюду пятна… И как его только раньше не шлепнули?

Пробовали шлепнуть, Владимир Митрофанович, пробовали, да не получилось.

Пуришкевич предложил нескольким своим знакомым – довольно близким людям, не способным на него донести, хотя доносы всосались уже в кровь наших соотечественников, въелись в кожу, в кости, в мозг, проникли не только в плоть, но и в дух, в душу, – убить Распутина, но ни один из них не согласился составить Пуришкевичу компанию.

– Разве дело в самом Распутине? Копай, Владимир Митрофанович, глубже – дело не в нем, а… – Человек, который затеял с Пуришкевичем этот разговор, давний его знакомый, перешел на шепот, словно бы боялся ищеек из охранного отделения, которые всовывали свои уши во все замочные скважины. – Дело в самом царе. В царице, погрязшей в метафизическом мраке, в атмосфере неверия, окружающей их, в прогнившем троне. Трон надо основательно ремонтировать…

– Не трон, а строй, – поправил Пуришкевич.

– Какая разница? Все едино. Если в кресле просели пружины и сопрела подкладка, то и пружины и подкладку выбрасывают. Если отвалилась ножка, вместо нее вытачивают и ставят другую. Странно только, почему новой ножкой этой оказался неграмотный, пахнущий онучами мужик, а не кто-нибудь из великих князей, Николай Николаевич, допустим, или Дмитрий Павлович… Или родной брат царя Михаил Александрович.

– Михаилу нельзя – женился не на той бабе!

– А русскому мужику, живущему в шубинке, на это плевать! Ему важно, чтобы у него был дома хлеб да в воздухе не пахло порохом. А кто будет сидеть на троне и кто станет подпирать этот трон – глубоко чихать!

– Что же касается Николая Николаевича, то он сам бы, собственными руками с удовольствием придушил бы Распутина.

– Я знаю. Говорят, царь подписал указ о смещении Николая Николаевича из главнокомандующих благодаря Распутину.

– Говорят…

– Широко шагает рыбоед в надегтяренных сапогах!

– Ну что, бьем по рукам? – предложил Пуришкевич. – Надо бы эту вошь изловить и давануть ее ногтем.

– Не могу!

– Объясните, ради бога, почему? Ведь Россия гнить начала именно с этого прыща!

– Избавьте от объяснений, Владимир Митрофанович, прошу вас! Очень не хочется пачкать руки!

Не стоит укорять тех, кто отказал Пуришкевичу, ибо все дело не в них, а в царе: за Распутиным стоял сам Николай. Поднять руку на Распутина – это одно, на царя – совсем другое. Поэтому давайте не будем строго судить ни Маклакова, ни Шульгина, ни многих других…

Всякий на месте Пуришкевича остановился бы, но только не Пуришкевич – Владимир Митрофанович был человеком твердым, не привыкшим пасовать, он был уверен, что сообщников себе по «святому делу» обязательно найдет.

– Не вся Россия еще испакостилась, не вся, – мрачно произносил Пуришкевич и садился за сочинение очередной громкой речи в Государственной думе.

После одной такой нашумевшей речи ему неожиданно позвонил князь Феликс Юсупов, спросил тихо, вежливым голосом:

– Владимир Митрофанович, мы могли бы с вами повстречаться?

Пуришкевич не стал интересоваться, зачем эта встреча нужна, ответил коротко:

– Конечно.

– Когда и как?

– Завтра утром, допустим… Вам удобно?

– Вполне, – ответил Юсупов. Хотя и был Пуришкевич трудным человеком, а Юсупову с первой минуты было легко с ним общаться. – Вопрос номер два: где? Где встретимся?

– У меня на квартире. За чашкой хорошего утреннего чая. У меня есть роскошный чай из последних поставок двору его императорского величества и запас бразильского рафинада.

– Бразильский рафинад – это хорошо, это очень серьезно при нынешних талонах на сахар. – Юсупов засмеялся. – Смотрите не попадитесь, Владимир Митрофанович, на глаза рабочим Путиловского завода!

– Постараюсь не попасться! – Пуришкевич недовольно хмыкнул.

Наутро Феликс Юсупов был у Пуришкевича.

– Скажите, как вы относитесь к такой фигуре, как Распутин? – спросил он у депутата.

– Премерзко. А почему, собственно, князь, вы задаете этот вопрос?

– Я читал вашу последнюю речь в Думе и восхитился вами: вам, в отличие от многих, дороги интересы России.

– Как всякому русскому человеку. Впрочем, сам вопрос, князь, позвольте заметить, несколько неприличен в моем доме.

В этой фразе был весь Пуришкевич – резкий, незамысловатый, влюбленный в Россию, не способный к интриге, если вопрос касался русского человека, он и внешностью своей соответствовал характеру. Юсупов очень хорошо рассмотрел его – раньше встречаться с Пуришкевичем не доводилось: собранный из мышц, и только, кажется, из мышц, этакий кусок мяса, способный, несмотря на грузность, легко перемещаться, – у него была бесшумная походка охотника, умеющего незаметно подкрадываться к зверю, обритый наголо, с блестящим черепом и крохотными толстыми стекляшками пенсне, совершенно чужими на его лице, Пуришкевич производил впечатление на людей. На одних – хорошее, на других – плохое.

– Не обижайтесь, Владимир Митрофанович. – Юсупов сделал мягкий жест. – Я же пришел к вам не ссориться. Распутин у всех – не то чтобы соринка в глазу – бревно. Настоящее бревно. – Юсупов, подыскивая нужные слова, умолк на минуту.

Пуришкевич медленно наклонил голову:

– Согласен!

– От этого бревна, Владимир Митрофанович, надо освобождаться, иначе Россия совсем ослепнет.

– Что вы предлагаете, князь?

– Убрать Распутина.

– Убить в общем-то нетрудно, трудно спрятать тело. Обязательно останутся следы. Вы понимаете, чем это чревато?

– Прекрасно понимаю.

Пуришкевич неожиданно смутился. Это смущение было очень странно видеть. Он коротко покашлял в кулак.

– Извините меня, Феликс Феликсович, я обещал вас угостить первоклассным чаем, а чай на стол не поставил. Я это сейчас сделаю, потерпите минутку… Прислугу я отпустил, она не нужна нам при нашем разговоре, я все сделаю сам.

– Не надо, Владимир Митрофанович. Разговор будет коротким. Либо мы договоримся, либо не договоримся, одно из двух. Третьего не дано.

Они договорились. Договорились убить Распутина.

План Феликса был прост: заманить Распутина к нему во дворец, там, в подвале, где Феликс в эти дни затеял ремонт, отравить, тело завернуть в ковер