скрыть / Как можно глубже должно мне. Тогда спасусь / От истязаний и цепей позорящих» (522–525). Предполагается, что Зевс, узнав тайну, ужесточит наказание Прометея. Возможно ли это? Это не более чем видимость; раскрытию тайны не пришел срок, не созрело время (οὐδαμῶς καιρὸς γεγωνεῖν) – этим уже сказано, что событие не может быть явлено, не-воз-можно. Необходимость есть не что иное, как время (χρόνος), которое открывается в каждом подходящем моменте (καιρός). «Его всему, дряхлея, время (χρόνος) выучит» – говорит Прометей о Зевсе. Но, как уже было сказано, противоборство Прометея и Зевса – это только внешняя форма трагедии; в действительности, никакого противоборства нет. Прометей хотя и ненавидит всех богов (975), все же «меньше чем ничто» его заботит Зевс (938). Власть Зевса, хитрость Прометея, любовь Прометея к людям, скитания Ио, миф о конце царства Зевса – это вторичные сюжеты, служащие иллюстративным материалом для лейтмотива всего производимого действа. «Прикованный Прометей» потому трагедия, что это πρό-βλημα. Эсхил про-блематизирует миф о Прометее: это значит, что Эсхил вы-ставляет, вы-водит (προ-βάλλω) на сцену коренящееся в необходимости борение открытости и сокрытия; это не борьба между Зевсом и Прометеем, но борьба внутри самой необходимости, внутреннее противоборство действительности, которое способно внезапно (ἐξαίφνης) перевернуть все с ног на голову и обратно: день и ночь, светлое и темное, прошлое и будущее, близкое и далекое; это время, которое, по словам Гераклита, похоже на ребенка, играющего в кости. Наилучшая участь для однодневки, единственная возможность хоть как-то противостоять напору необходимости – это не знать. Прометей знает и потому его фигура особенно трагична. Знание Прометея, προμήθεια Прометея – это постоянное и беспомощное взирание в глаза неизбежности, в светлую тьму разверзающейся бездны, и не случайно, что именно от этого стремится освободить Прометей людей: «Да, я избавил смертных от предвиденья» – говорит Прометей, на что Океанида вопрошает: «От этой язвы исцеленье как нашел?»; ответ Прометея изящен: «В сердцах надежды поселил незрячие» (248–250).

Несмотря на большое число сходств и параллелей, целая пропасть разделяет «Прикованного Прометея» Эсхила и Прометея мифологической эпохи. Прометей по-особенному жив в мифологическом мышлении и в народном сказе: он то сближается с Гефестом, то отождествляется с Эпиметеем, то оказывается прародителем женщины, то влюбляется в Афину и терпит наказание, то берет в помощники Афину, похищая огонь у богов, то похищает огонь у Афины и Гефеста, и т. д.; деятельность Прометея оценивается по-разному, и нет единого представления о том, что же такого он сделал. Гораций, например, оценивает кражу огня Прометеем крайне отрицательно, как и сотворение человека (Carm. I.3.27–33). У Эсхила, напротив, мы находим, во-первых, хорошо очерченный литературный образ – что и сыграло решающую роль для последующих эпох, а во-вторых, особое трагическое понимание пред-усмотрительности Прометея в контексте всевластия необходимости. Трагический контекст пред-усмотрительности, равно как и исторический контекст пред-классической рациональности (у Гесиода профетизм Прометея вообще не рассматривается), в одинаковой степени далеки от собственно мифического содержания сказания о Прометее. В этом смысле мифический Прометей и Προμηθεύς как отзвук индоевропейского *men-комплекса еще во многом остаются загадкой.

Список использованной литературы

1) Эсхил. Трагедии. В переводе Вячеслава Иванова. (Дополнения. / Пер. А.И. Пиотровского. Фрагменты / Пер. М.Л. Гаспарова). М.: Наука, 1989.

2) Гесиод. Полное собрание текстов / Перевод фрагментов О. П. Цыбенко, вступ. ст. В. Н. Ярхо, комм. О. П. Цыбенко и В. Н. Ярхо. М.: Лабиринт, 2001

3) Властов Г. Теогония Гесиода и Прометей. СПб. 1897.

4) Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М.: Искусство. 1995.

5) Мифы народов мира. под ред. С.А.Токарева. Электронное издание. М. 2008.

6) Топоров В.Н. Исследования по этимологии и семантике. Том 2. Книга 1. Индоевропейские языки и индоевропеистика. М. 2006

7) Aeschylus. The Complete Greek Tragedies. Edited by David Grene and Richmond Lattimore. Chicago. 1953.

8) Beekes R. Etymological Dictionary of Greek. Leiden. 2010

9) Lexikon der indogermanischen Verben. Die Wurzeln und ihre Primarstammbildungen. / Ed. Rix H. et al. Wiesbaden, 2001

10) Watkins C. How to kill a Dragon. Oxford. 1995.

Москва, 2012 г.

Александра Никулина

Неоплатонический этюд о душе

Всем правит молния

Чистота души – это, прежде всего, её прозрачность. Душевно-психическое – всегда что-то текучее, журчащее, непостижимо-водное и стихийное, как огромный океан или тихое горное озеро, застывшее в неподвижном времени. Внутри этого озера, этого неподвижного времени, которое ещё греки назвали «веком», aion[128], застыл весь мир. Мир – лишь око души, отражающее прекрасный лик её неведомой тиши.

Однако, если верить неоплатоникам, мировая Душа сама – лишь отражение и выражение Ума, который всегда неуловимо и ясно присутствует в ней. Свет Ума – отражение света Единого, которое уже совершенно непостижимо, ибо Ум со всеми его изощрёнными методами лишь отражает то, познать чего он не может: «Основной закон этой иерархии, – подобие и отображенность низшего в отношении высшего; это – разные степени отображения одного и того же. Поэтому низшее не мешает высшему, но все слито в едино-раздельную вечность мировой жизни, и если низшее так или иначе подражает высшему (а без этого оно само не существует), то на всем индивидуальном, что есть, почиет энергия и смысл всеединой и бесконечной мировой жизни»[129].

Все эти космические материи живут в нас, впрочем, их гармония в человеке – лишь проект, лишь возможность, всегда наличная, но опасная и требовательная. Душа не находится изначально в гармонии с Умом, как мы видим это в диалектике эманации Единого, но всегда лишь может быть созвучна с ним в живом существе.

Если же человеческая душа, несущая в себе частицу божественной субстанции мировой Души, не созвучна с Умом, то она перестает быть сама собой. Но надо мыслить так: не ум должен быть созвучен с душой, а именно душа созвучна с умом. А ум – в свою очередь, с Единым, для которого уже нет ни отдельных умов, ни душ, ни чего-либо ещё, кроме него самого – даже неисследимого зазора между бытием и сущим[130].

Добавим немного драматичности: находясь между Единым и Душой, Ум вечно мечется между ними, – о, эта тоска человеческого сознания по безграничной божественной холодной ясности, сменяющаяся жаждой окунуться в гущу мира, наполненного суетой и жизнью. Как жаждет сознание уловить в потоке вещей вечно-сущее, и как жаждет оно отрешиться от мира, дабы созерцать вечность.

Душа, это вечно-юная и светлая странница, тоже не может выбрать – то ли совсем отдаться этому грешному миру, растворившись в сутолоке дней, то ли прислушаться к Уму, к его чистой жестокой созерцательности.

Однако в