Лукулл обещал сохранить жизнь обитателей Митилены и не сжигать ее дотла. Наказание было суровым, и тем не менее Феофан убедил горожан пойти на сделку.

– Если бы мы вели переговоры с Суллой, а не с Лукуллом, Митилена уже полыхала бы, – сказал он, – как Афины несколько лет назад.

Теперь он торговался об условиях грабежа в палатке проквестора, пытаясь установить кое-какие ограничения.

– Как долго продлится грабеж? – спросил он.

Но прежде чем Лукулл ответил на вопрос, в палатку вошел Цезарь.

– Простите за вторжение, – начал молодой трибун. – Меня вызвал к себе проквестор, и никто не предупредил, что у него посетитель.

Он знаком дал понять, что готов выйти и подождать за пределами палатки, пока переговоры с вождем местной знати не завершатся.

Феофан посмотрел на него с недоверием: это был тот самый начальник, который отважно сражался и взял митиленские ворота, а значит, именно из-за него город оказался в руках римлян.

– Останься, трибун, тебе незачем выходить. – Лукулл повернулся к Феофану и повторил последний вопрос: – Ты хочешь знать, как долго продлится грабеж?

– Да, – быстро ответил Феофан, которому не терпелось узнать, насколько суровой будет месть римлян за их переход к Митридату.

Лукулл отпил из кубка, стоявшего перед ним на столе, искоса взглянул на Минуция Терма, который также был в палатке, и наконец ответил:

– Грабеж продлится до тех пор, пока не вспыхнет пожар.

Феофан недоуменно моргнул.

– Пожар? Какой пожар? – наивно спросил он.

– Пожар в Митилене, разумеется, – уточнил Лукулл с довольной улыбкой, видя, что очевидное для него кажется немыслимым собеседнику.

– Но… но… мы так не договаривались, – возразил Феофан, внезапно вспотев.

Присутствовавший при разговоре Цезарь хмурился. Он прикусил язык, чтобы не вмешаться.

Феофан сделал последнюю отчаянную попытку предотвратить разрушение города.

– Если бы я в самом деле подстрекал народ к мятежу, вы бы до сих пор сражались в уличных боях и понесли бы гораздо большие потери. – В этот миг он осознал, что все могло быть куда хуже. – А жители? Не собираешься ли ты убить всех нас?

Наступила тягостная тишина.

Лукулл поставил кубок на стол.

– Если в этом не будет необходимости, убивать вас никто не станет.

Феофан смотрел в землю; он учащенно дышал, судорожно ища веский довод, могущий предотвратить уничтожение Митилены. Наконец он снова поднял взгляд и, не сводя глаз с проквестора, угрожающе пробормотал:

– Если ты подожжешь город, я отправлюсь по всему Востоку и стану рассказывать, что Луций Лициний Лукулл не сдержал своего обещания. Вы ни с кем не сможете договориться. Ни с кем.

Угроза не слишком испугала Лукулла. Он ответил с величайшим спокойствием:

– А если я убью тебя, ты никому ничего не расскажешь, не так ли?

– Значит, ты все решил: нарушишь данное тобой слово, подожжешь город и убьешь всех нас.

– Я вовсе не собираюсь убивать жителей Митилены, но если ты будешь угрожать мне и дальше, твоя смерть станет неизбежной, а твоя казнь заткнет рты оставшимся в живых. Пожар необходим. Я должен показать, что Рим не потерпит перехода городов на сторону Митридата. Война с понтийским царем будет долгой, и все должны видеть, что мы предельно тверды. Для всех и…

– Возможно, поджог – не лучшее решение, проквестор, – неожиданно для присутствующих перебил его Цезарь.

Все оглянулись на трибуна: Феофан – с проблеском надежды в глазах, Минуций Терм – с удивлением, Лукулл – с раздражением и одновременно с любопытством.

– Ах вот как? – Проквестор покосился на Терма. – Оказывается, наш юный трибун не только отважен в бою, он еще и умелый переговорщик.

Цезарь понимал, что не следует перебивать старшего по званию, но, поскольку он уже это сделал, лучше было высказаться до конца.

– Пожар в греческих Афинах ничего никому не доказал, – сказал Цезарь и, прежде чем Лукулл успел возразить, продолжил: – Да, Греция досталась Сулле, но с тех пор весь Восток считает римлян жестокими и вероломными. Это позволило Митридату убедить местное население в том, что он вовсе не тиран, думающий только о своих честолюбивых замыслах, но освободитель, единственный владыка, способный противостоять грозному гиганту, которым сделался Рим в глазах многих, очень многих. Проквестор может поджечь Митилену или весь Лесбос, и это, несомненно, вселит в людей ужас, но ужас не поможет создать союз, благодаря которому мы могли бы властвовать на всем этом огромном пространстве и который стал бы залогом прочного мира.

– Ради всех богов, неужто мы можем оставить безнаказанным восстание в Митилене, длившееся так долго?! – воскликнул Лукулл. – Ты ведь предлагаешь это, трибун? Возможно, ты в самом деле открыл городские ворота, но сейчас ты рассуждаешь о владычестве Рима на Востоке, а это не твоего ума дело, юноша.

Цезарь не унимался и продолжал говорить.

Феофан удивлялся: этот начальник спорил со всемогущим римским проквестором на Востоке как равный с равным. Феофан слышал рассказ о нем, ходивший по лагерю: в недалеком прошлом этот молодой начальник схлестнулся с самим Суллой. Видя, как Цезарь решительно и непринужденно разговаривает с проквестором, он начал думать, что это, возможно, правда.

– Нет, нельзя оставлять безнаказанным восстание, подобное митиленскому, – рассуждал Цезарь, – но нужно искать золотую середину, среднее между твердостью и жестокостью, властью и тиранией. Ганнибал относительно быстро завладел Испанией, усиливая мощь своего войска договорами и соглашениями, заключенными с иберийцами. Он даже женился на иберийке по имени Имилька, чтобы сделать крепче связь между ним и его подданными-иберийцами.

Лукулл рассмеялся:

– Уж не предлагаешь ли ты мне жениться на местной женщине? Не знаю, решусь ли я после двух браков на третий, – заметил он, не принимая всерьез доводы своего юного собеседника. Внезапно он прекратил смеяться, пристально посмотрел на Цезаря и добавил: – Заканчивай, раз уж начал. Выкладывай все, что думаешь.

Цезарь кивнул.

– Я не имею в виду, что проквестор обязан вступать в брак, это лишь пример готовности к соглашению, которую Ганнибал проявлял при захвате чужих земель, не желая постоянно применять силу и выказывать жестокость. Жестокость порождает злобу, а злоба ведет к восстаниям на завоеванных территориях. Сципион действовал подобно Ганнибалу: прибыв в Испанию, он осадил Новый Карфаген, тамошнюю столицу карфагенян, и взял ее, но одновременно освободил иберов, взятых в плен карфагенянами. Сципион дал иберам несколько ожесточенных сражений, но после победы проявил великодушие и за короткое время добился господства над всей Испанией.

– Это доказывает, что Ганнибал даже женитьбой на иберийке не добился прочных союзов, основанных на сочетании силы и великодушия, – возразил Лукулл; он горячился, спор затронул его за живое.

– Но Сципион использовал те же приемы. Митридат прибегает лишь к силе, а если действовать только