Однако здесь был – кров. А это уже так много.

Было здесь всё же – общение. Разношёрстная, но – среда. А ведь это так важно всегда. И особенно – здесь, в эмиграции. Как-никак, а поддержка. Моральная. Иногда и материальная. Все – держались, уж как умели. Как у них выходило. Все – жили здесь. Монжерон был полон соотечественниками былыми, ныне – жителями французской, приютившей их всех, земли.

«Я прошу, как жалости и милости, Франция, твоей земли и жимолости…»

Вот-вот. И жалость была, и милость тоже была.

Жизни только нормальной не было.

И меня охватила к ним жалость. Состраданием к ним я проникся, даже больно за них мне было. У меня какие-то деньги, небольшие, а всё же имелись. Что-то выдали здесь, на расходы. Что-то взять удалось с собой.

Вот и стал я своим знакомым, от души, от чистого сердца, как сумел, как уж там получалось, ненавязчиво, но упорно, потому что знал, что так надо, понимал положенье их незавидное, день за днём, в меру сил своих и возможностей, на чужбине, их не привечавшей, сирым им, день за днём, помогать.

Я кормил их, вином угощал. Я читал им стихи. Мы заполночь всё беседовали, бывало, и никак не хватало времени, чтобы всласть нам наговориться – как когда-то, в Москве и в Питере, говорили мы, в наших компаниях, в тех, крылатых, шестидесятых, и нервических, драматичных и трагичных семидесятых, – потому-то и здесь, во Франции, эмигранты рады-радёшеньки были доброй традиции нашей – говорить по душам. А ещё – был я гостем оттуда, с родины. Значит – новости, значит – расспросы, кто, да что, да как, да зачем. Значит – память. А с нею – и связь, пусть и временная, но реальная, с тем, оставленным ими, прошлым, где в единстве были они.

Так и жили мы там, в Монжероне. Как и встарь, дружили. Общались. Все общению были рады.

Ну а что же телевизионщики?

С ними вместе я, в первые дни парижской, бурной весьма, на события щедрой, на встречи, неожиданные порой, интересной, бесспорно, жизни, кое-куда съездил, кое-кого повидал.

Оказались они на поверку, ребятишки совсем ещё с виду молодые, вроде зелёные, тем не менее, люди работные, ибо всё же телевизионщики, вовсе не теми людьми, за кого, до приезда в Париж, себя они выдавали.

Огорчили они меня. Хамства я не люблю. Поэтому отделился от них я вскоре. Лжи и наглости, лести и подлости, вместе смешанных, перетасованных, под прикрытьем идей, подтасованных так, что сразу и не разберёшь, отродясь я терпеть не могу.

С ними я возвратился в Москву. Потому что – куда мне деваться? Группа, всё-таки. Рейс. Билеты. В самом деле, не одному ведь добираться мне. Бог с ними. Стерпим. Довезут. И они – довезли.

В Москве я сказал им твёрдо, что участвовать в фильме отказываюсь, на порог никого из них не пущу, никаких своих уникальных материалов им не дам. Нагулялись. Баста! Проявились – во всей красе. Всё я видел – и всё я понял. Объяснять ничего не надо. Мне и так всё давно уже ясно. Пообщались – и разошлись.

Фильм о СМОГе они, конечно, как уж вышло, а всё же сварганили. Обошлись – без меня. Ну и ладно. Не впервые. Переживём.

Назывался их фильм – «Весела была ночь». По строке Аркаши Пахомова.

Его я поставил в известность о том, что сниматься в фильме о нашем СМОГе – не буду.

Аркаша – не удержался. Ну как же ему – да не сняться? Соблазн был велик. Втихую, как много уж раз бывало, он предал меня. Смогист. И даже – товарищ крылатый. В былые наши года.

Забот своих и работы своей, как это всегда, всю жизнь, у меня бывает, хватало. Уехал я к родителям, в Кривой Рог. Потом, уж не помню – зачем, но, стало быть, надо было, хотя и не очень хотелось, пускай и совсем ненадолго, от писаний своих отрываться, вынужденно, потому что так было надо, а значит ехать пришлось мне всё же, я возвратился в Москву.

И вот – включаю однажды, сам не знаю – зачем, телевизор.

Совершенно случайно это получилось, но, как обычно у меня всегда и бывает, вместе с тем и закономерно, далеко не случайно – и даже так, как всё и должно было быть.

А там, на экране, – фильм.

Тот самый, когда-то обещанный, уже сварганенный фильм.

О СМОГе.

Но – без меня.

Посмотрел я его. Пришлось.

И подумал: какое счастье, что участвовать в нём, по чутью, да ещё потому, что понял, кто его собирался делать, отказался я сразу же, вовремя!

Много видел я всякой дряни.

Но такое – видел впервые.

Одного хотелось – пойти и отмыться от этой грязи: так и лезла она с экрана, даже трудно было дышать.

Вот уж поистине – все средства для достижения цели всегда хороши! Чего только я не увидел в этом хреновом фильме!

Перво-наперво – свалки, помойки, смесь нарезанной кинохроники приснопамятных лет советских – с чем угодно, лишь бы заполнить, чем-нибудь, солянкою сборной, кадр, – и вышла каша-малаша, даже хуже, – бредок такой, где показывали таких персонажей, таких героев, о которых во время СМОГа знать не знали мы, о которых и подумать-то трезво, серьёзно невозможно, – и всё сошло, всё сгодилось! – вот беспринципность, – вот, пожалуйста, – постмодернизм, в чистом виде, где всё – с ног на голову перевёрнуто, искажено, подтасовано, огрублено, наизнанку нарочно вывернуто, где ни капли нет правды, зато – сколько хочешь, да хоть залейся, хоть возьми да и обожрись, разливанной, махровой лжи, говоря иначе – брехни, лишь бы только вышло такое, что, с натяжкой, похоже на что-то – ну а что? – да не всё ли равно! – лишь бы вылезть с такой вот бодягой на поверхность, только бы выплыть, как известно что выплывает, вот и вся недолга, – смотрел я фильм – и с каждой минутой, всё резче, всё отчётливей понимал: вот оно – уже началось, и теперь они, и другие, скопом, все, потому что так проще, потому что так выгодней даже им, дешёвкам рыночным, черни, – без меня обойдутся прекрасно, – отодвинут меня подальше, чтобы я не мешал им жить, постараются, поусердствуют, позаботятся обо всём, чтобы впредь меня просто – замалчивать, делать вид, что нету меня, – то есть попросту – убивать, потому что убийство такое очень даже удобно для них, черни, всех,