Она не ошиблась: во время недавнего телефонного разговора Дэвид выудил из меня дату вечеринки, чтобы, сказал он, прислать нам очень скромный свадебный подарок. Я подчеркнул, что вечеринка для друзей, но не для родственников.

– Я очень четко дал ему знать, что он не приглашен, – сказал я.

– О господи, Том, как можно быть таким идиотом? Ты что, ничего про него не понял?

– Прости меня. Прости. Давай подумаем, как выйти из положения.

– Никак! Вечеринка окончена. Я даю отбой. Это мой самый жуткий кошмар.

– Ты впустила его?

– Пришлось! Но я не выйду отсюда, пока он в квартире.

– Давай я с этим разберусь.

– Разбирайся. Удачи.

В гостиной Дэвид выгрузил небольшие подарки и огромную бутыль шампанского “Мумм” и теперь жизнерадостно представлялся нашим гостям. При виде меня он засиял еще ярче.

– Вот он! Молодожен! Мои поздравления! Классно выглядите, Том, как вам и положено. – Он атлетически стиснул мне руку. – Я думал быть здесь два часа назад, но проблема с самолетом. Ну, где моя девочка?

Я постарался ответить холодно, но тон получился чисто информативный.

– Она не хочет вас здесь видеть.

– Не хочет видеть единственного родителя на своей свадебной вечеринке? – Дэвид оглядел комнату, апеллируя к притихшим гостям. Стереомагнитофон играл песню из альбома Remote Control. – Она для меня самое дорогое существо на свете. Разве я мог не явиться на ее свадьбу?

– Я думаю, вам лучше уйти.

Дэвид обошел меня и постучал в дверь спальни.

– Анабел, золотко! Выйди к нам, пока вино не согрелось.

К моему изумлению, дверь открылась мгновенно. Анабел отвела голову назад и с размаху плюнула Дэвиду в глаза. Дверь снова захлопнулась.

Это видели все, никто не произнес ни слова. Под песню из Remote Control Дэвид стер слюну с лица. Когда опустил руку, он выглядел на десять лет старше.

– Радуйтесь жизни, – сказал он мне со слабой улыбкой, – пока она не поступит с вами так же.

Долгие месяцы предварительного чтения прошли, и Анабел приступила к своему амбициозному проекту. Это был фильм о человеческом теле. Она считала странным и не могла смириться с тем, что человек живет пятьдесят, семьдесят, а то и девяносто лет и умирает, не сведя даже элементарного знакомства с телом, где сосредоточено его бытие; что на теле есть много мест – не только тех мест на голове, на спине, что ему самому не видны непосредственно, но даже и на руках, ногах и туловище, – на которые за все эти годы он обращает еще меньше внимания, чем мясник на куски говяжьей туши.

Площадь поверхности ее собственного тела равнялась примерно шестнадцати тысячам квадратных сантиметров, и ее план состоял в том, чтобы тонким черным маркером разделить эту поверхность, как тушу, на части по тридцать два квадратных сантиметра каждая. За исключением ступней, лица и пальцев эти части будут простыми квадратами пятьдесят семь на пятьдесят семь миллиметров. Каждой из пятисот частей будет уделено внимание в фильме. На детальное знакомство с любой из них она отводила себе целую неделю – всем им надо было оказать равное уважение, чтобы перед смертью быть уверенной, что по-настоящему познала о них все, что может быть познано, – и она дала себе ошеломляющее задание: каждому куску посвятить нечто свежее и убедительное. Различия могут быть чисто кинематографическими, но в большинстве случаев в фильм предполагалось включить образы, связанные с мыслями и воспоминаниями, на которые наводит данный кусок. В этом смысле проект был ближе к перформансу, чем к кинематографу. Если она сможет придерживаться расписания, перформанс продлится десять лет, на протяжении которых творческие задачи будут неуклонно усложняться. Она не знала, сколько будет идти фильм в конечном виде, но нацеливалась на двадцать девять с половиной часов – по часу на каждый день лунного месяца. Ее сверхзадачей было вернуть себе собственное тело, кусок за куском, из мира мужчин и мяса. Через десять лет она будет полноправной хозяйкой самой себя.

Я полюбил идею Анабел, и она вознаграждала меня любовью за эту любовь. Однажды жарким июльским днем она позволила мне, нанеся на кожу первые линии, выделить два пальца на ее левой ноге. Чтобы точно определить, где должны проходить эти линии, ей понадобилось полдня; чернилами она поставила точки, которые я затем соединил.

– Теперь оставь меня с этим наедине, – сказала она.

– Я тоже хочу тебя знать – всю, до последнего дюйма.

– Я в любом случае к тебе вернусь, – сказала она очень серьезно. – Через десять лет вся буду твоя.

Я поцеловал ее в пальцы ноги и оставил с ними наедине. Что такое десять лет?

Если бы она могла работать быстрее, если бы к тому времени не приобрели известность такие художницы, как Синди Шерман и Нэн Голдин[86], если бы видеоарт внезапно почти не отправил в небытие экспериментальное кино и если бы она не испытывала парализующую зависть к моим не столь масштабным, но зато осуществимым журналистским проектам, не исключено, что ее затея с фильмом во что-нибудь бы вылилась. Но прошел год, а она не продвинулась дальше левой щиколотки. Теперь я вижу, что, скорее всего, поверхность собственного тела ей довольно быстро наскучила – ведь мы не без причины проживаем жизнь, не обращая на нее особенного внимания, – но Анабел восприняла это так, словно на нее ополчился весь мир.

Естественно, тяжесть ситуации во многом легла на меня. Неосторожное слово за завтраком, отвлекающий запах какой-нибудь моей стряпни (“Запах – ад”, – часто говорила она) – это могло погубить рабочий день. Даже коротенькая газетная рецензия на работу “конкурента” могла остановить Анабел на неделю. С ее молчаливого согласия я принялся просматривать “Нью-Йоркер” и раздел “Таймс”, посвященный искусству, и выдирать потенциально расстраивающие публикации до того, как она могла их прочесть. Я, кроме того, отвечал на телефонные звонки, платил по счетам, составлял наши налоговые декларации. Когда мы переехали в более просторную квартиру, я сделал окна ее рабочей комнаты звуконепроницаемыми, а когда полгода спустя она решила, что Филадельфия ее угнетает и тормозит мою карьеру, я поехал в Нью-Йорк и нашел квартиру в Восточном Гарлеме. Там я тоже сделал ее комнату звуконепроницаемой. И все это без досады, все от чистого сердца, потому что она была ежом, а я – лисой[87]. И даже более того: как и с сиденьем в уборной, я возмещал структурную несправедливость. Ее травмировало, что у меня есть практические навыки, и поскольку это травмировало ее, это травмировало и меня.

Главная моя способность была к зарабатыванию денег. Мне так хотелось успеха, продвижения и у меня было так много времени (Анабел семь дней в неделю проводила, закрывшись со своей 16-миллиметровой камерой “Больё”), что я довольно легко освоился в журнале “Филадельфия”. Я мог стать редактором отдела новостей либо там, либо, позднее, в “Войс”, но я не хотел работы в редакции, потому что иногда по утрам, прежде чем закрыться у себя, Анабел нуждалась в двух-трех часах разговора о том, что я не так на нее посмотрел, или о неприятной новости в прессе, просочившейся сквозь мою цензуру, и мне надо было находиться под рукой. Поэтому я выбрал свободный режим и стал квалифицированным репортером-фрилансером. Поскольку я не занимался творчеством и в этом плане с Анабел не соперничал, она поощряла меня к амбициозности и хорошо отзывалась обо всем, что я писал. Взамен я из своих доходов оплачивал квартиру, коммунальные услуги, питание. На пленку и ее обработку она тратила остававшиеся у нее сбережения, а когда они кончились, начала продавать драгоценности, подаренные отцом и унаследованные от матери. Их цена меня шокировала, и я почувствовал легкий укол обиды, но ведь я, вступая в брак, никаких драгоценностей в общую копилку не положил.