Два странствующих музыканта – певец и слепой гитарист – развлекали пассажиров автобуса, которые с удовольствием присоединились к пению без «глупой пуританской замкнутости и псевдодостоинства соответствующих классов янки»[514].

После остановок в Чарлстоне и Саванне, полюбовавшись их старинными достопримечательностями во второй раз, Лавкрафт отправился в Сент-Огастин, где с удовольствием посетил фермы по разведению страусов и аллигаторов и старый испанский форт. После он добрался автобусом до Данедина, в северной части побережья Мексиканского залива, к северу от Сент-Питерсберга, чтобы навестить Вайтхэда. Тепло наполнило его энергией. Он любил климат Флориды, но не проявлял интереса к ее плоским, болотистым ландшафтам и отсутствию старины за пределами Сент-Огастина.

Прежде Лавкрафт никогда особенно не обращал внимания на птиц. Скорее, наоборот – тот факт, что любители птиц склонны ненавидеть кошек, располагал его против них. Единственный раз, когда он не смог ответить в споре, был когда некая любительница птиц из Провиденса выбранила его как союзника кровожадных кошек. Во Флориде, однако, птицы, начиная с пеликанов и заканчивая пернатыми помельче, привели его в восторг.

Ему чрезвычайно понравился Вайтхэд, и он прочитал свои рассказы в местном клубе мальчиков. Вайтхэд одолжил ему белый тропический костюм и настоял, чтобы Лавкрафт взял его с собой при отъезде.

Своевременные чеки за переработку позволили Лавкрафту доехать автобусом и поездом до Ки-Уэста, где он обратил внимание на латиноамериканское влияние – там даже фильмы демонстрировались на испанском. Испанская колониальная архитектура, как и французская, начала его увлекать. «Местные кубинцы, – отметил он, – весьма живописны и отнюдь не такие опустившиеся, как наши итальянцы с Федерал-Хилл».

Лавкрафт не имел ничего против этого «иностранизма», поскольку Ки-Уэст, как и Квебек, был «действительно старым и естественно развившимся городом». В самом деле, он нашел его «очаровательным»[515]. Будь у него деньги, он съездил бы и на Кубу.

Хотя он и купил дешевую соломенную шляпу, он быстро привык ходить без нее – для него это был настоящий разгул непринужденности, поскольку «на севере мужчины моего возраста придерживаются традиционного головного убора». Он наслаждался дрейфом без определенной программы, посмеиваясь над точными планами, разработанными Мортоном для путешествия в Новую Шотландию: «…Потому что я не получил бы и намека на удовольствие от какого-нибудь путешествия, маршрут которого был бы полностью известен заранее. Все возбуждение от путешествия заключается в элементе удивления и неожиданности – как раз и полагающем качество авантюрного освобождения»[516].

Приехав в июле в Нью-Йорк, он заметил, что, хотя прежде у него не было чувства времени, путешествия научили его быть пунктуальным. Его друг Бробст утверждает, что в тридцатых годах Лавкрафт всегда появлялся вовремя[517].

Уилфред Талман, у которого была хорошая работа, имел причуду покупать массу одежды, которая ему затем надоедала, и он ее раздаривал. Он подарил Лавкрафту курортный костюм мышиного цвета, хотя Лавкрафт и колебался, принять ли его, поскольку «на нем рисунок, и поэтому он, возможно, слишком моложавый для старика». В конце концов он взял костюм, но отказался от светло-серого зимнего пальто взамен пальто 1909 года, которое он до сих пор носил. Оно «было таким моложавым, что его вид на мне был бы еще хуже, чем вид моей теперешней археологической реликвии…»[518].

Лавкрафт познакомился с другом Лавмэна, Леонардом Гайнором, работавшим в «Парамаунт Пикчерс» и проявлявшим интерес к его работам. Возможность продажи на экранизацию вряд ли была велика, но Лавкрафт предпочел не рисковать разочарованием от ее осуществления: «…Голые факты говорят, что ничего из моего никогда бы не подошло для его целей. Фильму требуется действие, в то время как моя специализация – атмосфера»[519].

Пятнадцатого июля Лавкрафт отправился в увеселительную поездку на автомобиле в округ Уэстчестер, на которую его пригласил его молодой друг Аллан Б. Грейсон. Машину вела мать Грейсона. В Ардесли они навестили кузину Грейсонов. Лавкрафт писал: «Эта кузина – теперь уже почтенная леди – стала отчасти полузатворницей и чудаковатой особой в результате чрезмерной родительской опеки в юности: у ее отца родилась мысль держать ее в строгом уединении, пока он не сможет найти ей мужа из немецкой знати. Это ему не удалось – и он умер, оставив запуганную и уже непривлекательную дочь в среднем возрасте, неприспособленную к жизни по причине ранней изоляции. После его смерти она быстро вышла замуж за обычного, полудеревенского и не очень-то образованного соседа, женившегося на ее деньгах, – и теперь чета там и живет, пожилая и чудаковатая, среди живописной красоты и архитектурной роскоши. Они не держат слуг, а в огромном доме закрыли все комнаты за исключением трех, проживая как отдыхающие и облачаясь в самые что ни на есть бесформенные и неописуемые одеяния»[520].

Не надо даже напрягаться, вчитываясь между строк, чтобы увидеть, что Лавкрафт осознавал параллели между несчастной леди и собой.

Остаток года Лавкрафт провел в Провиденсе, за исключением коротких поездок в Бостон, Плимут и Хартфорд. В Хартфорде он договорился о работе, за которую получил пятьдесят долларов, по корректуре книги о Дартмутском колледже, издававшейся компанией Ортона. (Это была та самая книга, что изменила его взгляд на колониальные времена.) В остальном же он был поглощен «призрачным авторством» и переработкой, письмами, чтением и прогулками.

Со своими корреспондентами Лавкрафт спорил о науке и религии. Мо он заявил, что бедой викторианской эпохи было то, что все ее лучшие умы ушли в науку, а для искусства никого не осталось – отсюда и превратности викторианского стиля. С католиком Дерлетом касательно религии он был обходителен. Но когда в начале 1931 года с католицизмом заигрывал Фрэнк Лонг, Лавкрафт обрушил на него гром и молнии: «…этот немыслимый и антиобщественный анахронизм, называемый папистской церковью… Папизм поощряет все женоподобное и отвратительное». Хотя в других случаях он и признавал, что в религии есть некая практическая социальная ценность, здесь он заявил: «Я ненавижу и презираю религию», потому что, по его словам, она лжет относительно фундаментальных, научно установленных фактов[521].