— Занятно... — пробормотал он.

Рутгер приоткрыл штору и выглянул наружу.

— Где мы? Это Цурбааген?

— Угу. Бывал тут?

— Бывал, — лаконично ответил Рутгер и спросил: — Зачем мы здесь?

Травник посмотрелся в зеркало, висящее над умывальником, потрогал одну щёку, другую, вздохнул и полез в мешок. Вынул оттуда мыло, бритву, помазок, черпнул воды в железный тазик и принялся взбивать пену для бритья. Рутгер молча смотрел на него, ожидая ответа; его выдержке можно было позавидовать.

— Во-первых, это крыша. Дом, — ответил наконец Жуга и с хрустом выбрил на щеке первую полоску. — Или ты уже забыл вчерашний дождь? Во-вторых, нам надо где-нибудь оставить девочку.

— Нам надо? — с нажимом уточнил наёмник.

— Нам, именно нам, — подтвердил Жуга. — Ты всё ещё считаешь, что мы врозь?

— Пусть пастухи считают — им важнее.

Жуга обернулся и несколько мгновений со странным выражением смотрел Рутгеру в лицо.

— Не шути так. Аз есмь пастух, — сказал он. — И хватит ёрничать. Вы сами себя загнали в ловушку. Я не могу вам помочь. Способ есть, я уверен. Но у меня свои дела.

— Важнее наших?

— В сто раз важнее, — подтвердил травник и снова повернулся к зеркалу. — В-третьих... — сказал он, долго смотрел на своё отражение, примериваясь так и этак, потом продолжил: — В-третьих, Андерсон будет нас искать. И сто против одного — искать он будет именно здесь, в этом городе и даже в этом доме.

Лицо Рутгера озарилось пониманием.

— Ах вот как! — вымолвил он. — А мы, стало быть...

— А нас, — перебил его травник, — здесь уже не будет.

— А как же девчонка?

— Сусанну он не тронет.

— Почему?

— Потому, что уже не успеет.

Рутгер помолчал. Чувствовалось, что он мало что понимает в происходящем. Он шумно вздохнул и помотал головой.

— Ты по-прежнему хочешь идти в Лейден?

— Да.

— Ты вроде говорил, что тебе нельзя спать. Что ты от этого теряешь память.

— Ну, говорил, — рассеянно сказал Жуга. — Возможно, так оно и есть. Только мне кажется, не так всё страшно. Я проспал две ночи, однако у меня нет чувства, будто я что-то забыл.

— Может, ты просто не помнишь, что что-то забыл?

— Тогда какая разница? — Травник вытер лицо полотенцем и с неудовольствием посмотрел на тонкую полоску крови, отпечатавшуюся на ткани. — Нет, Рутгер. То, что надо, я всё помню. Думаю, пройдёт месяц или больше, прежде чем я по-настоящему начну забывать. А коли так, время не имеет значения: этого мне хватит. Остальное... Ну, об остальном я позаботился.

— Как тебя вообще угораздило?

— Долго рассказывать, — уклончиво ответил Жуга и повесил полотенце на крюк. Посмотрел на Рутгера. — Будешь бриться?

— Нет. Нет смысла: к вечеру я снова обрасту.

Шутка получилась мрачноватой.

Жуга откинул крышку подпола, спустился и выволок оттуда большую корзину угля. Растопил плиту. Уголь был немного отсыревшим, трещал и вонял, однако травник поджёг его удивительно быстро и даже без дров. Он поставил кипятиться воду в горшке, ушёл наверх и вскоре возвратился, облачённый в высохшую рясу и монашеский плащ.

— Я в город, — объявил он. — Если хочешь, идём со мной.

— А девчонка?

— Сейчас разбужу... Так ты идёшь?

— Ты на рынок?

— На рынок.

Рутгер потёр живот.

— Зверски хочу есть, — признался он. — В животе будто яма.

— Неудивительно, — усмехнулся Жуга. — Посмотри в коридоре, в седельных сумках: там остатки хлеба, сыр и солёная рыба. Надеюсь, мыши их ещё не нашли. Перекуси, только не ешь всё, оставь Сусанне. В подвале есть вино, я сейчас принесу.

— Спасибо, я не пью вина. Молока бы... Постой-ка! А где лошадь?

— На постоялом дворе. Там за ней присмотрят.

— Нам надо раздобыть ещё одну, если хотим быстрее добраться до места.

Травник, уже набросивший капюшон, чтобы скрыть шевелюру и хвост из волос, обернулся на Рутгера и хмыкнул.

— Знаешь, — сказал он, — сдаётся мне, лошади нам не понадобятся.

Снаружи было чисто и светло. Вчерашний дождь оставил после себя только холодную свежесть и быстро высыхающие следы на мостовой. Город умылся, стал похож на раскрашенную картинку: крыши, карнизы, оконные стёкла блестели в солнечных лучах. Возле большой лужи прыгали шальные воробьи — купали крылья и охотились за крошками. Парило. Солнце взбиралось всё выше, повсюду на земле пропадала тень. Воздух со всех сторон, весь купол небес, был окрашен яркой, пронзительной осенней бирюзой. Прохожие, рассыльные, торговцы, нищие встречались на каждом шагу. Высоко над головами полоскалось на верёвках бельё. Старушки цветочницы на углах вязали чулки, торговцы жареным арахисом расхваливали свой товар. Короче, город жил в обычном ритме, словно и не было войны; по какому-то странному стечению обстоятельств ни штатгальтер[88], ни король не спешили предъявлять права на владение им. Может, потому, что стратегически он не представлял интереса, а может, потому, что в денежном смысле с него просто нечего было взять или всё было давно уже взято. Вообще-то Рутгер был пришлым человеком. Если бы он знал, что над этими двумя городами восемь лет тому назад простёр свои крылья золотой дракон, он бы, наверное, думал иначе. Но он не знал.

Настроение у травника было взвинченно-приподнятое; ветер трепал его рясу и то и дело сшибал капюшон. Жуга шагал легко и бодро и с таким любопытством смотрел по сторонам, словно все дома принадлежали ему. То ли это сон так благотворно сказался на нём, то ли вино, то ли хорошая погода. Так или иначе, они без приключений миновали улицу Элсенер, прошли Большой улицей, затем — Малой Большой, на улице Кронеян не удержались — купили пирог с требухой, разорвали его и вмиг проглотили, потом пересекли Цветочный канал, кишевший лодками и баржами, и наконец вышли на площадь, ограниченную церковью, ратушей, двумя гостиницами и большой корчмой с блохой на вывеске, — между всем этим и располагался рынок.

Здесь был гам. Царила атмосфера ярмарки, повсюду гул, трезвон и круговерть, сплошной гудящий столб людских возгласов, звон бубенцов, пиликанье скрипки и взвизги губной гармоники. Со всех сторон несло запахами пота, жареного масла, чеснока и сладкого кардамона. Травник шёл как ни в чём не бывало, Рутгер — за ним. Где-то толпа расступалась сама, где-то приходилось проталкиваться. Иногда Рутгеру казалось, что он видит в сутолоке своих бывших знакомых, подельников, но всякий раз людской водоворот уносил его прочь, прежде чем он успевал в этом убедиться. А Жуга ещё издалека приметил шест цирюльника в красных и белых спиральных полосках и теперь уверенно пробирался к нему. Эту палку заставляли сжимать пациента, чтобы набухала вена, а когда дело было сделано, выставляли сушиться вместе с бинтами. Венчал шест наконечник из латуни, «золота бедняков», который должен был символизировать инструменты и посуду брадобрея.