По-доброму снисходительная улыбка Изабеллы. И года не было, всё понятно.

– Я понимаю, это нелепо, но то, что раньше не имело для меня никакого значения, неожиданно приобрело его теперь.

– Вот как?

В это трудно поверить, но Изабелле было интересно.

Она получала удовольствие от узора, сплетающегося в пространстве гостиной из того, что они оба знали раньше, с тем, что им удалось насучить теперь. Удовольствие от снежинки, которая мгновение раньше была твоим дыханием. Ей было легко и весело, и не только потому, что, как она считала, этот тонкогубый и вежливый блондин не мог узнать в ней, высохшей и постаревшей, самонадеянную герцогиню Изабеллу, не мог знать про Шиболет и Людовика и про Рогира тоже. Стало быть, вспоминая о Карле вместе с ним, не нужно, нечестно, незачем было мысленно злословить и утешаться в том духе, что рано или поздно Карл допрыгается и Людовик вломит ему по первое число. И что хорошо то, что в этот момент я буду на стороне сильнейшего, и хорошо то, что мне не придется умереть герцогиней несуществующего герцогства. Когда её собеседник вспомнил о злосчастном портрете Карла, Изабелла обнаружила, что впервые за последние минимум десять лет поражение Карла совсем не обрадует её, а его смерть, пожалуй, расстроит. Роскошь, которую в Дижоне она себе редко позволяла.

– Наверное, следует пояснить о чём я. Дижон и живопись – вот две вещи, которые мне никогда не давались, но всегда вызывали чересчур живой интерес. Поэтому то, что писал монсеньор Рогир…

Но Доминик не увяз в непролазных дебрях светской схоластики, как можно было бы опасаться, а Изабелла не замкнулась в своём инкогнито, как можно было ожидать, но ограничилась нормальной женской скрытностью. Герои интересных историй были сплошь «некто», «один господин» и «миловидная барышня», а всё замечательное происходило «неважно в каком году», «при царе Горохе» и «когда Карл ещё не был герцогом». Доминик слушал в четыре уха и едва удержался от тяжеловесного восклицания в духе Расина, когда притихшая Изабелла повествовала о том, как «однажды в мае» рубили голову «одному славному малому». К чести Доминика, от резолюции вроде того, что распоясавшийся Карл мостит столбовую дорогу к мировому господству головами соратников или что Дижон, по бесовскому устроению, пожирает своих детей, он воздержался.

– Мой портрет вышел ничем не хуже, чем портрет герцога Карла, хотя совсем ничего мне не стоил. Правда, я позировала и это сожрало порядком времени, – с девическим задором постановила Изабелла. Всё это время Доминик, оказывается, сидел спиной к шедевру фламандской кисти и нисколько об этом не подозревал.

Он обернулся, но совсем не потому, что иначе было бы хамством, а он был бы сопляком и невеждой, гостем, которого следует гнать взашей, а не привечать бургундскими сюжетами.

Там, на стене, Изабелла была моложе, чем сейчас, смуглее и, как ни странно, куда несчастнее. Простое платье с вырезом каре, из него – белая рубаха. Одна рука держит гребень, другая – зеркало; волосы, похоже, мокрые. После бани? Вся одежда тоже (это Доминик, довольно-таки ненаблюдательный по большинству поводов, обнаружил не сразу) была влажной и мятой и в каких-то соринках-соломинках. Сзади, за правым плечом, маячил – интересное дело, он узнал его – собор Нотр-Дам де Дижон.

– Да ладно там, просто я и больше ничего, – запротестовала Изабелла, смущенная таким пристальным вниманием к какой-то всё равно мазне.

Ноги Изабеллы босы, туфли валяются рядом. Кстати, он знает этот вид. Блин, да это чердак северного крыла, там придурки Эннекены устраивали закрытые заседания своего тайного ордена идиотов. Правильно? Доминик закрыл глаза, чтобы свериться с внутренней картой, чьи края обуглились, подробности выцвели, но в целом всё по-прежнему оставалось топологически правильным. Север – на севере, небеса – вверху. Она сидит на чердаке, собор рисуется среди тяжелых дождевых облаков, она, наверное, бегала по крыше и попала под дождь. В углу подписано «жене». Или «жена». На таком расстоянии не до падежей. Кстати, чудовищно затекла шея.

– А это один господин с супругой. Почему-то он ещё не забрал работу и я им тут пока любуюсь, – без иронии отозвалась Изабелла и сдернула драпировку с чего-то прямоугольного, меблировавшего угол. – Даже не знаю, куда он подевался. Аванс отдал – работу не забрал.

– Этот господин ранен, – плутоватый Доминик улыбнулся, узнавши Жильбера де Шабанн.

– Так Вы его знали?

– Я его ранил, – стыдливо хохотнул Доминик, а Изабелла просто-таки расхохоталась, так неожиданно это прозвучало.

– Ну тогда хоть взгляните, каким здоровяком монсеньор Жильбер де Шабанн был полгода назад, – подначивала Изабелла.

Но не успел Доминик оторвать зад от стула, а лишь предпринял первое микродвижение, из десятка которых складывается обыкновенное «встать», как дверь отворилась, в комнату ввалился Рогир ван дер Вейден, и Доминик, автоматически продлевая рывок, встал и поклонился.

Появление Рогира – как внедрение новой, напористой музыкальной темы на втором симфоническом часу. Дерзко, тревожно, интригует. Он вносит свежий запах помойки, то бишь улицы, походя поправляет занавеси на окне, ставит на приземистый столик клетку с кенарем (экстравагантная идея – заводить птичку зимой), целует Изабеллу, сдержано кланяется молодому гостю и, усевшись на дебелый, клепаный стул, воцаряется среди всех. Теперь уже не различишь, кто проторчал здесь битый час, а кто только что появился.

– Как обстоят дела? – обращается он к Изабелле.

Та шепчет ему, потом звонко целует в ухо и, подмигнув Доминику, «своему молодому другу», уходит. Вот её фигура мелькает в дверном проеме, готовая растаять в сумерках без свеч, но, задержавшись, она делает Рогиру ручкой, чтоб он не чувствовал себя обойденным, и исчезает лишь после этого. Интересно, что она шепнула ему? «Наклевывается хороший заказ», «Юноша интересуется Карлом», «Я жду тебя сегодня вечером», «У меня болит зубик» или же просто «фыр-фыр-фыр» – повод для поцелуя?

– Как я понял, молодой человек, Вы хотите, чтобы я оформил Ваш герб.

– Именно так, монсеньор Рогир. Герб, который Вы изобразите на моём щите.

Рогир бросил взгляд в угол, где покоился принесенный Домиником щит.

– А что на нем было раньше, смею полюбопытствовать?

– Кажется, крылья Икара, или что-то вроде того, но мне они пришлись не по душе, да и вообще это не мой герб, – отвечал Доминик. – Я ободрал его.

– И каков же теперь Ваш герб?

– На моём гербе должен быть изображен козел, стоящий на задних ногах. Козел, изготовившийся к сражению. Вот такой, – и Доминик вскочил, изогнул шею и, приподнявшись на носках, изобразил то, что, по его мнению, должно было создать общее представление о том, какого именно козла он хочет видеть на своём гербе.

– Значит, козел, – Рогир шкодно улыбнулся. – Давайте именовать его впредь «козленок».