Разумеется, Кэтрин и детей никто в Петропавловскую крепость заточать и не подумал. По прибытии в Петербург их сразу же перевезли в княжеский дворец, носящий странное название – Зимний. Там, под бдительным оком дворцовых гвардейцев им предстояло провести некоторое время, пока страсти вокруг нашего побега немного не поулягутся (кто знает, насколько обозлился Орден – эта организация при желании может дотянуться до своих врагов везде, даже в России).

Кеннета и его банду отпустили еще на пограничной базе, сказав примерно следующее: «Дуйте-ка отсюда, да поживее! Нам тут своего двухколесного сброда хватает, чтобы еще со святоевропейским возиться...» Естественно, дважды повторять это Оборотню не потребовалось...

Не считая трех недель лазарета, почти два месяца не видели мы белого света, сидя в камере Петропавловской крепости. И все же таких счастливых узников за время своего существования эта крепость, наверное, помнила мало. Да и условия нашего содержания были более комфортными по сравнению с российскими арестантами – как-никак, но статус гостей требовал.

Через три дня нахождения в нашей общей камере я уже всерьез решил попроситься в одиночную, поскольку общество Михаила, ставшего и вовсе невыносимым из-за замкнутого пространства и больной ноги, мучило не меньше инквизиторских пыток. Хорошо хоть любитель тишины Гюнтер нашел в конце концов на него управу, ополовинивая обеденные порции калеки, если тот упрямо игнорировал его требования закрыть рот.

Все это время с нами работала уйма дознавателей из различных ведомств, именуемых в России «палаты». Однажды даже приходили ребята из палаты контрразведки, решившие, видимо, что Ватикан придумал новый способ внедрения шпионов, уничтожив ради этого почти три отряда Охотников. Допрашивали нас вежливо, но дотошно, цепляясь к каждой мелочи, к каждой мало-мальски интересной детали и перепроверяя скорее всего все полученные сведения по своим секретным святоевропейским каналам.

В перерывах между приступами занудства Михаил задался целью обучить нас с германцем русскому языку и, надо сказать, добился неплохих результатов. Мне, конечно, было намного проще, чем Гюнтеру – шестилетнее общение с русским заместителем создало у меня в голове неплохой плацдарм для дальнейшего постижения этого сложного, но, бесспорно, красивого языка. Однако и великан в скором времени уже мог сносно произнести десятка три-четыре самых ходовых разговорных выражений, слегка подпорченных, правда, его ужаснейшим акцентом.

– Поздравляю тебя, мой друг! – говорил довольный его успехами учитель. – Опытным путем мной наконец-то установлено наличие у тебя головного мозга, к сожалению, пока только в зачаточной форме...

Подопытный на это не обижался, только иногда, будучи в скверном настроении, якобы ненарочно запинался о загипсованную ногу Михаила, а затем смотрел в противоположную сторону и довольно улыбался, слушая проклятья и вопли...

Судьба немилосердно разбросала нас по разным концам Петербургского княжества на очень длительное время. После долгих раздумий князь Сергей принял по отношению к нам воистину соломоново решение – разбил нашу спаянную команду, расселив всех вдали друг от друга. Мера эта была жестокая, но вынужденная: во-первых, так было легче спрятать нас от излишнего внимания тех, кого мы опасались, а во-вторых, исходя из безопасности уже государства Российского и говоря языком контрразведки (чье влияние отчетливо просматривалось в княжеском вердикте), это «препятствовало контактам между собой членов находящейся на территории княжества полулегальной группы иностранцев». Одним словом, испытательный срок вылился для нас в обыкновенную ссылку.

– Прошу, конечно, меня извинить, – навестив нас перед отбытием из крепости, сказал на прощание князь. – Все это, разумеется, явление временное и через пару-тройку лет я позволю вам жить где угодно и перемещаться куда угодно, но пока, сами понимаете... Короче: вам запрещено покидать места вашей приписки до соответствующего распоряжения.

– А что будет с детьми Жан-Пьера? – спросил я, беспокоясь, как бы и их не заткнули куда-нибудь на периферию.

– Они получат образование здесь, в Петербурге. Хотел отдать их в лучший интернат, но госпожа О'Доннел пожелала остаться при них, тем более что и дети просили о том же. Я дал согласие – пусть будет так. Ну а жилье, пособие, работа госпоже О'Доннел, прочие аспекты – я прослежу...

Что ж, это было более чем справедливо. Сам Жан-Пьер де Люка остался бы доволен таким исходом событий. Доволен остался и я...

Короче говоря, в настоящей ссылке оказались лишь Гюнтер и я. Гюнтера отправили на юг, к границе с Московским княжеством. Границы между княжествами были довольно условны – Сергей и московский князь Василий жили в добрососедстве, но порядка ради все же содержали на дорогах дозорные группы для охраны снующих туда-сюда торговцев. В одну из таких и зачислили моего друга-германца.

Я же, наоборот, угодил в подразделение по охране границы уже государственной и был увезен на север Ладожского озера стеречь рубежи от посягательств суровых скандинавов. Отношения у русских со скандинавами складывались непростые, что, однако, ничуть не мешало пышному процветанию контрабандной торговли (вообще-то, определение в воинские гарнизоны являлось не только итогом нашей прошлой боевой специальности, а еще и имело цель поставить нас в жесткие рамки постоянного дисциплинарного надзора).

Наш пограничный поселок-застава находился, как говаривал мой нынешний командир майор Горохов, «у черта на рогах» и состоял из полутора десятков домов пограничников, в большинстве своем имеющих семьи. Меня, как рядового и одинокого бойца, поселили в маленькую лачугу-пятистенок. Ее ремонтом и утеплением (как-никак, но стояла зима) я и занимался практически все свободное от несения службы время. Вахты наши делились по принципу «сутки через двое» и включали в себя либо сидения в засадах на путях контрабандистов, либо патрулирование на стареньком российском джипе, отличавшемся от «хантера» по комфортабельности примерно как отсек трейлера-казармы Охотников от княжеских апартаментов. Не сказать, что я был доволен всем этим, но принимая во внимание тот риск, на который пошел князь Сергей, приютив нас у себя, жаловаться было просто неприлично.

Михаилу же, оказавшемуся не где-нибудь, а у себя на исторической родине, повезло куда больше. Его умение прекрасно общаться на двух языках – святоевропейском и русском (общенародно-ругательный не в счет) – позволило ему отвертеться от глухой провинции и пристроиться переводчиком (разумеется, невыездным) при палате иностранных дел. Несмотря на все усилия российских эскулапов, нога у него срослась плохо, и с тех пор он заметно прихрамывал, на чем впоследствии любил акцентировать внимание, когда по той или иной причине требовалось вызвать чью-либо жалость. Свобода его перемещений ограничивалась городскими стенами, однако это превышало, к примеру, мою в несколько раз. Хитрый усатый пройдоха бремя ссылки, на мой взгляд, ощущал чисто символически...

Но вот кто действительно превзошел всех и вся, так это магистр Конрад. Как я и предсказывал, ценность его чести для правителя Петербурга трудно было и вообразить. Не беда, что он ни бельмеса по-русски – зато все советники князя по ближнему зарубежью враз оказались на фоне коротышки просто учениками начальной школы. В прошлом весьма титулованный магистр-экзекутор сделал на новом поприще великолепную карьеру и в скором времени уже именовался вторым советником по вопросам внутренней политики Святой Европы Княжеской Думы (стать Первым ему не позволило только его иммигрантское происхождение, но он за это ни на кого зла не держал). Так что кого-кого, но Конрада понятие «испытательный срок» и вовсе обошло стороной...