Испанцы! Вы были вовлечены в заблуждение людьми коварными; эти люди вовлекли вас в борьбу безумную… В несколько месяцев вы успели уже испытать все бедствия влияния духа народных партий. Поражение ваших армий было делом немногих дней. Вот я в Мадриде: права войны дают мне право показать пример и омыть в крови оскорбления, нанесенные мне и моему народу; но я внял одному гласу милосердия… Я говорил вам, в моей прокламации от 2 июня, что желаю быть орудием вашего возрождения.

Вы захотели, чтобы я к правам, предоставленным мне принцами вашей последней династии, присоединил еще и право победы. Да будет так! Но это нисколько не изменяет моих начальных намерений. Я даже готов похвалить то, что было благородного в ваших усилиях, я готов допустить, что от вас скрывали ваши настоящие выгоды… Испанцы! Ваша судьба в собственных ваших руках. Не внимайте словам англичан… Я истребил все, что мешало вашему благу и величию; я дал вам конституцию. От вас зависит воспользоваться ею…

Но если все мои усилия будут тщетны; если вы не ответите мне доверием, то мне останется поступить с Испанией как с завоеванной областью, и возвести моего брата на трон другого народа. Тогда я возложу корону Испании на свою голову и сумею заставить уважать ее, потому что Бог дал мне и силу, и волю, нужные для преодоления всяких препятствий».

Однако же испанцы не сдались на слова императора французов и так же мало смотрели на его угрозы, как и на обещания.

Мадридский коррехидор во главе депутации от города явился принести победителю изъявление чувств, которых не было в душах народонаселения столицы; но занятие ее войсками Наполеона делало этот поступок необходимым. На речь коррехидора Наполеон отвечал:

«Жалею о вреде, нанесенном Мадриду, и считаю за особенное счастье, что мог его спасти от больших бедствий.

Я поспешил принять меры для успокоения всех сословий граждан, потому что знаю, как неизвестность будущности тягостна каждому народу и каждому человеку.

Я сохранил монашествующие ордена, но убавил число монашествующих лиц. Избытки упраздненных обителей я повелел обратить в доходы, получаемые сельскими священниками,

Я уничтожил также и инквизицию. Духовенству не принадлежит и неприлична светская власть над гражданами.

Я прекратил действие феодальных прав; теперь каждое частное лицо может заниматься всяким полезным промыслом.

Нет такого препятствия, которого я бы не был в состоянии преодолеть.

Нынешнее поколение, может статься, будет непостоянно в образе своих мыслей, потому что им руководствуют страсти; но ваши дети и дети детей ваших благословят мое имя как имя человека, возродившего их нацию; они внесут в список дней достопамятных дни моего между вами пребывания.

Французы! Я возведен на престол вашим выбором; все, что совершено без вас, противозаконно.

В изгнании услышал я ваши жалобы и желания; вы хотите избранного вами правления; вы обвиняли мое успокоение; вы упрекали, что я ради своего покоя жертвую благом отечества!

Я переплыл моря, невзирая на опасности; хочу вступить снова в права мои, основанные на ваших. Все сказанное, написанное или сделанное со взятия Парижа останется мне навсегда неизвестным и не будет иметь влияния на важные услуги, мне оказанные.

…Вы отрешили меня от должности, арестовали и объявили человеком подозрительным.

Вы обесчестили меня без суда, или осудили, не выслушав.

В государстве во время революций бывает только два разряда людей: подозрительные и патриоты…

К которому разряду хотят причислить меня?

Не с самых ли первых дней революции я придерживался ее начал?

Не меня ли видели во всегдашней борьбе то с врагами внутренними, то, по званию воина, с врагами внешними?

Для республики оставил я мою родину, утратил достояние, потерял все.

Потом я не без отличия действовал под Тулоном и заслужил в бытность при итальянской армии часть лавров, пожатых ею при Саорджио, Онелья и Танаро…

При открытии Робеспьерова заговора я вел себя как человек, поступающий в духе правил.

Следовательно, нет возможности оспаривать у меня название патриота.

Что ж, не выслушав, объявляют меня подозрительным?

Патриот, невинный, оклеветанный, я все-таки не ропщу на меры, принятые против меня комитетом.

Если бы три человека объявили, что я сделал какое-нибудь преступление, я бы не мог роптать на приговор присяжных, осудивших меня.

Неужели же представители должны ставить правительство в необходимость поступать и несправедливо, и не согласно с видами политики?

Выслушайте меня; отстраните прижимки; возвратите мне уважение патриотов.

И тогда, через час, если злым людям нужна моя жизнь… пожалуй… я так мало дорожу ею, я так часто ею пренебрегал… Да! одна только мысль, что жизнь эта может еще быть полезна отечеству, дает мне твердость переносить ее.

* * *

Разве я с начала революции не держался ваших убеждений? Разве меня не видели в борьбе с внутренним врагом? Разве я не был солдатом, дерущимся с чужеземцами? Я пожертвовал пребыванием в моем департаменте, покинул мое добро и владения, все потерял ради республики. И меня вышвырнуть вместе с врагами отечества?

Патриоты безрассудно лишатся генерала, который был не бесполезен республике?.. Послушайте, снимите угнетающее меня бремя, возвратите мне уважение патриотов: и тогда я готов через час охотно отдать мою жизнь, если ее потребуют злые люди. Я так мало ценю ее и довольно часто пренебрегал ею. Только мысль, что я могу еще раз быть полезным отечеству, внушает мне мужество нести ее бремя.

Интересуют почести лишь потому, что ты ими интересуешься; стремлюсь к победе потому, что это тебя обрадует: иначе я покинул бы все, чтобы самому броситься к твоим ногам. Милый друг, будьте уверены и смело уверяйте других, что я люблю Вас превыше всякого воображения.

Знайте, что каждое мое мгновение посвящено Вам, что не бывает часа, когда бы я не думал о Вас; что мне никогда не случалось думать о другой женщине; что все они кажутся мне некрасивыми, неграциозными, лишенными остроумия. Вы, Вы одна, такая, какой вижу Вас мысленно, можете мне нравиться и поглотить все способности моей души, пучины которой Вы измерили. В моем сердце не осталось заглаженных складок, который не были бы раскрыты перед Вами.