Может, Мрачный попросту оказался в неправильной песне. Может, ему не выпала участь великого воителя или хитреца, а суждено вечно изображать олуха, вляпывающегося в неприятности на потеху слушателям. Песнь о Мрачном-полуумке, Рогатом Волке без мозгов в черепе и клыков в пасти. Эту-то песню он мог пробубнить, пусть даже слова ускользали…

Добредя до своей палатки, он увидел, что дедушка по-прежнему сидит у костерка, который внук разжег перед тем, как уйти за дядей. Прекрасно.

– Что скажешь нового, парень? – спросил дедушка, когда Мрачный взял себя в руки и вышел из тени.

– Ничего, дед.

Увещевания могли подождать до утра или еще дольше – зачем портить столь идеально дурацкий вечер, волнуя дедушку? Мрачный нырнул в палатку и в бессильном раздражении закрыл глаза, но старик позвал его:

– Выходи, парень, надо поговорить. У меня тут биди свернута, я готов к приятной беседе.

Мрачный пошарил в темноте, нашел пояс с солнценожами, потом флягу с водой и полоску вяленой конины. И только когда уже нельзя было больше тянуть время, он вышел наружу и тяжело опустился на землю по другую сторону костра.

– О, да ты сегодня в настроении, – заметил дедушка, когда Мрачный вытащил точильный камень и принялся острить многочисленные лезвия на растопыренных ножах.

– Что? – переспросил Мрачный с набитым мясом ртом, не отрываясь от работы.

– Я не ожидаю и не хочу слышать все проклятые подробности твоего ухаживания за этой напыщенной девицей, но если захочешь рассказать, что тебя так задело…

Мрачный встал, позволяя поясу упасть в грязь – кроме ножа, который он сжал в кулаке.

– Последний раз, дед. Кровь там или нет, последний раз. У нее есть имя. И она достойна лучшего отношения со стороны старых тощих собак, которым дала место у огня.

Дедушка презрительно ухмыльнулся снизу вверх, но в кои-то веки не сказал ничего остроумного, только коротко кивнул. Придется удовлетвориться этим. Мрачный уселся обратно, а дедушка запалил косичку из сосновой хвои и разжег биди.

– Тогда поговорим о твоем дяде? – произнес дедушка, втягивая дым и передавая горящий конус. – Или об этой женщине, Софии?

Как ни хотелось ему покурить, Мрачный отказался от сладко пахнущего саама. Сейчас он не мог вынести никакого сближения с дедушкой.

– О чем захочешь. Они вроде поладили. Пили у костра. Как ты.

– Что ж, это, конечно, трогательно, но мне любопытно, почему ты собираешься убить их обоих, – произнес дедушка, делая еще одну долгую затяжку; его пальцы были столь же темными и сморщенными, как лист, зажатый между ними.

Мрачный весь похолодел, не зная, что сказать.

– А?

– Ага, – ухмыльнулся дедушка. – Ага. Ты, может, и черный, как бог Шакалов для этих бледнозадых тупиц, но для меня прозрачен, как вода из ручья, щенок. Ты убивал их этими своими львиными глазами с тех пор, как впервые увидел, – так же пылко, как делал кое-что другое теми же глазами с той… с генералом Чи Хён Бонг, второй дочерью Джун Хвана и Канг Хо, будущей королевой Самота и как там дальше.

– Думаешь, если я на них смотрю, это что-то значит? – спросил Мрачный, смущенный тем, что дедушка увидел его насквозь, – смущенный, но испытывающий некоторое облегчение. Это было хуже всего: молчать, когда мысли запутываются. – Думаешь, если тебе кажется, что я на них как-то смотрю, это хоть что-то значит?

– Уж поверь мне, Мрачный, – сказал дедушка вопреки обыкновению примиряюще, а не язвительно. – Какими бы они ни были, мой сын и эта его подруга, но они не глупы. Я видел, что ты думаешь, а ты даже не про меня это думал. Я бы посоветовал быть поосторожнее, вот только слишком уважаю тебя, чтобы обращаться как с ребенком. Ты сам знаешь, о чем тебе думать. Но я просидел здесь всю ночь, размышляя о твоей суровой морде, мальчик, и, клянусь моей жизнью и жизнью твоей матери, не могу понять, почему ты желаешь кому-либо из них зла.

– Серьезно? – Мрачный даже перестал точить нож. – Я слышу, как ты поливаешь его грязью каждый день, сколько себя помню, и ты не знаешь, почему я намерен прикончить дядю Трусливого? Вы с мамой долбили мне, как сильно ему это нужно, еще даже до того, как он нас бросил! Наверное, вы шептали ей это в живот даже раньше, чем я вылез, раньше, чем он вернулся.

– Пффф, – пыхнул дедушка дымом биди. – Значит, вот как. Ты все еще злишься на него за уход?

– Что он ушел, это ни дерьма не значит, – заявил Мрачный, жалея, что не умеет говорить гордо, а не вздорно. – Ушел – и прекрасно. Значит лишь то, что ушли мы! А мы ушли, потому что ты подумал, что он поступил правильно, сбежав из клана Рогатых Волков в тот второй раз.

– Я-то знаю. что думаю о своем сыне, Мрачный. Я спрашиваю, что думаешь ты, хотя могу и догадаться.

– Вот это здорово, – сказал Мрачный, качая головой. – Ну и что я думаю, раз ты и так уже все знаешь?

– Я полагаю, причина в том, как он это сделал, – ответил дедушка, и в этом было некоторое утешение, смягчающее боль от укуса. Дедушка мог вести себя как редкая сволочь, но был добрым и любящим и знал Мрачного, как тот и сам себя не знал. – Он бросил нас умирать на поле боя, и все потому, что хотел остаться с Рогатыми Волками, а не со своим племянником, не с родным отцом. Мы нуждались в нем больше всех – так, как только можно нуждаться в родственнике, а он принял сторону клана, а не нашу. Вот что случилось. Моя дочь сделала то же самое, – наверное, тебе не нужно об этом напоминать?

– Не, для нее все было по-другому, – тихо возразил Мрачный, все еще надеясь после стольких лет, что его слова прозвучат правдиво для него самого. – Совершенно иначе.

– Конечно, – согласился дедушка, и его тон сообщил Мрачному, что старик хочет верить в это не меньше внука. – Я не считаю, что кто-то из нас может винить твою мать за то, что она нас там оставила, ушла со своим братом и остальными. Проклятье, она больше Рогатая Волчица, чем кто-либо в этом гребаном совете, и то, что она поступила по старинке, лишь справедливо. И вот в чем разница, вот к чему нас приводит эта погоня: когда ты притащил меня домой после битвы, она по-прежнему была там, была частью клана, как всегда – а твой дядя ушел. И все эти годы твое сердце ноет от того, что он не остался с нами, – он все равно уходил, так почему не на день или три раньше, вместо того чтобы обречь своих родичей на смерть из принципа, по которому вообще никогда не жил? В общих чертах – так?

Мрачный, вглядываясь в свое дрожащее отражение на ноже, кивнул:

– Как-то так.

– Ага, я тоже об этом думал, – сказал дедушка, и ощущение было такое, словно холодная родниковая вода смывает пыль с лица, – оказывается, старик знает не все. – Каждый день, с тех пор как это случилось, и каждую минуту, с тех пор как заглянул ему в глаза сегодня утром. Почему? Штука вот в чем, парень: я не уверен, что он сам это знает.

– И от этого все становится хорошо?