Близился вечер, пора было идти на службу — на общую темную исповедь. В огромном аббатстве погасят все свечи одну за другой — так один за другим покидали Иисуса ученики.

День был сумрачным, что усугубляло боль невосполнимой утраты. Гнетущее настроение усилилось, когда заунывно запел хор и начал меркнуть свет в центральном нефе собора.

Казалось, мы попали в могильный склеп, в холодную каменную темницу. Я усердно старался представить состояние нашего Господа, оставшегося в одиночестве на этой земле. Те жуткие дни между дружеской Тайной вечерей и славным Воскресением теологи называют Часом Сатаны. Тогда Христос переживал все скорби человеческие, чувствуя, что Отец Небесный покинул Его.

Поежившись, я поплотнее запахнул плащ. Как же быстро ученики сбежали от Него! Как скоро забылись пасхальное вино, огни свечей, душевное тепло… Наши попытки припереть к стенке дьявола ничтожно слабы. Вечно он преследует нас, и нам приходится противостоять ему один на один.

Я оглянулся, но ничего не увидел. До меня доносились покашливания и шорохи, люди во тьме были разобщены и одиноки.

Именно так нечистый и правит — разделяя нас.

Но ничто не может отделить нас от Господней любви, как говорил святой Павел.

Ничто, кроме отчаяния.

Значит, отчаяние — слуга дьявола.

* * *

Великий четверг. Тайная вечеря. Христос омыл ноги ученикам, сказав Петру: «Если не умою тебя, не имеешь ты части со Мною»[74]. Как делали в незапамятные времена английские короли, должен и я омывать ноги нищим — их должно быть столько, сколько лет мне довелось ходить по земле. Значит, в зале капитула Вестминстерского аббатства меня ждет сорок один оборванец.

И я вошел туда. На каменных скамьях у стены, удивленно озираясь, сидели нищие. Все босые — не потому, что сняли обувь, а потому, что им нечего было снимать…

Я опустился на колени перед человеком, который будто бы олицетворял первый год моей жизни. Этот костлявый старик напоминал больную птицу, и его мозолистые задубевшие ступни походили на когтистые лапы. Полив его ноги теплой розовой водой, я отер их полотенцем.

У следующего на щиколотках краснели язвы. Струйка зеленоватого гноя стекла в серебряную умывальницу, замутив воду. Я знаком подозвал Норриса, и он принес чистую умывальницу для очередного босяка. Прошло более часа, и наконец я подошел к последнему нищему.

Во время процедуры омовения я ничего не чувствовал. Кроме стыда за собственное бесчувствие.

* * *

Страстная пятница. Строгий пост, сидение взаперти в крошечной, скудно обставленной келье. Целый день полагалось молчать, запрещались разговоры, улыбки, пение. Дозволялась только черная одежда. Даже металлические языки церковных колоколов заменили на деревянные, дабы звучали они слабо и приглушенно. На столе лежал кусок мяса на потребу червям и для напоминания нам о гниении, ожидающем всех смертных.

Три часа — время смерти, время Сатаны. Храмовое полотно наполовину скрывает распятие, а мы отданы во власть тьмы.

И я ощутил… явственно ощутил, как холодная рука схватила меня за горло. То, что казалось притворством, игрой, стало действительностью. Я всеми потрохами почуял присутствие дьявола. Господь отдалился, но во время того ритуального испытания никто не взывал к Нему. Бессилие, бессилие…

И вот опять все мы, подобно стае черных ворон, собрались в аббатстве. Теперь Кранмер, открывая большое распятие, трижды нараспев скорбно повторил:

— Вот древо креста, на котором был распят Спаситель мира.

Мы, преклонив колени, ответствовали:

— Придите, поклонимся!

Распятие покоилось на подушке, на алтарных ступенях. Кранмер подполз к нему на коленях, поцеловал и смиренно распростерся перед ним на каменных плитах.

После него наступил мой черед. Я устрашился своей высокомерной самонадеянности. Да, мне пришло в голову покаяться… в политических целях, дабы показать народу невинность и безгрешность моих помыслов при назначении Кранмера архиепископом. Но теперь я боялся, что меня погубят суетные намерения. Не поразит ли меня гнев Господа у алтаря так же, как былых правителей, осмелившихся оскорбить Его притворным бескорыстием в храме Божьем?

Я пополз по холодным камням к алтарным ступеням. Руки мои дрожали.

— Помилуй, — вдруг услышал я собственный шепот, — помилуй, Господи! Даруй мне прощение.

Сердце мое бешено колотилось, голова шла кругом. Он выжидает, а когда я осмелюсь коснуться святого креста, уничтожит меня.

Сейчас! Протянув руки, я ухватился за крест и припал к нему, как к скале. И в тот же миг мощный поток пронизал все мое тело, наполняя покоем и изумительным умиротворением.

Я перевел дух. Раньше я понимал покой как отсутствие страха, боли, печали. Теперь ко мне пришло озарение: покой во всей его драгоценной полноте — это особое состояние, вытесняющее все прочие чувства.

Приложившись лбом к священному древу, я прижался к нему с такой силой, словно желал вобрать в себя Его чистейшую небесную сущность. Мне хотелось, чтобы она заполнила меня целиком.

Но вскоре ощущение священного Присутствия исчезло. Остался смертный, припавший к обычному деревянному кресту. Кранмер ждал, когда я поднимусь и освобожу место для покаяния следующего грешника. В странном оцепенении я встал и вышел из аббатства.

* * *

Субботнее утро, канун Пасхи. Из окна лился резкий солнечный свет, и его яркость показалась мне более безжалостной и пугающей, чем тьма прошедшей ночи. Взяв ручное зеркало, я увидел лучистые морщины на моем лице. На тыльной стороне ладоней появилась едва заметная сеточка, кожа напоминала шкурку ящерицы. С годами она станет совсем дряблой…

Иисусу не суждено было дожить до моих лет. Ему не приходилось бороться с подступающей старостью, ожидая приближения конца. Так как же удалось ему познать все человеческие скорби?

Отлично понимая, что мои сомнения граничат с богохульством, я плеснул в лицо пригоршню холодной воды.

* * *

Насмешливо-жестокий день клонился к закату, и я вернулся в настоящее, отбросив мысли о будущем смертном часе. При дворе царило радостное оживление, безотрадная пора Великого поста заканчивалась, прошли голодные и покаянные дни Страстной седмицы… Всех охватило предчувствие праздника. Никто из евреев не ждал с такой пылкостью захода солнца перед началом священной субботы, как мы с Анной той вечерней зари. Точно дети, мы следили за темнеющим на востоке небосклоном и ликующим хором встретили появление первых звезд.

— Свершилось! Наступила Пасха! И теперь всех ждет новая жизнь! — радостно вскричала Анна.

— Да, любимая, — улыбнулся я. — Каждый священник в нашей стране, отслужив пасхальную мессу, будет молиться за вас как за королеву. Об этом объявят во всеуслышание, и народ будет почтительно и громогласно повторять ваше имя. Три миллиона англичан вслед за отцами церкви воскликнут: «Так направь же душу избранной служанки Твоей, Божьей милостью королевы Анны». Вы услышите хвалу от каждого из них, и тогда наконец душа ваша успокоится!