он достиг пола. В таком подвешенном виде оставляю его в покое.

По временам я выхожу с веранды в соседнюю комнату, где болтаю, ем или читаю газету. Несколько дней назад я сидел в этой комнате, и тут что-то движущееся привлекло мой взгляд. Крошечный каскад блистающей воды падал, искрясь, на пол веранды у ножек моего никем не занятого стула, возле стола. Потоки в Альпах начинаются с таких же пустячных струек. Подвешенного рулона скотча, пришедшего в движение от сквозняка, подувшего из окна, иногда достаточно, чтобы сдвинуть горы.

Вечер четверга

Десять лет назад я стоял у здания в Стамбуле, рядом со станцией Гайдарпаша, в котором полиция допрашивала подозреваемых. Политических заключенных держали, устраивая им перекрестные допросы – иногда неделями, – на верхнем этаже. Хикмета допрашивали тут в 1938 году.

Здание изначально строили не как тюрьму, а как мощную административную крепость. Она выстроена из кирпичей и молчания и кажется нерушимой. Тюрьмы, построенные именно как таковые, имеют зловещий, но в то же время какой-то нервный и непрочный вид. Так, например, тюрьму в Бурсе, где Хикмет провел десять лет, прозвали «каменный аэроплан» из-за ее странной, абсурдной планировки. Солидная тюрьма возле железнодорожной станции в Стамбуле, на которую я тогда смотрел, наоборот, отличалась уверенностью и спокойствием памятника молчанию.

«Кто бы ни был здесь внутри и что бы здесь ни случилось, – тихо говорило это здание, – все будет забыто, исчезнет из записей, сгинет в разломе между Европой и Азией». Именно тогда я начал кое-что понимать в уникальной и неизбежной стратегии его поэзии: ей приходилось постоянно прорываться сквозь собственные застенки! Узники всегда и повсюду мечтают о Великом Побеге, но к поэзии Хикмета это не относится. Его стихотворение, прежде чем начаться, помещает тюрьму на карту мира в виде маленькой точки.

Самое красивое море то,

где еще не плавал.

Самый красивый ребенок тот,

что еще не вырос.

Самые лучшие дни нашей жизни те,

что еще не прожиты.

прекрасное из сказанных тебе слов то,

что я еще скажу.[135]

Они взяли нас в плен,

они заперли нас:

меня в стенах,

тебя снаружи.

Но это ничего.

Худшее —

это когда люди – сознательно или нет —

носят тюрьму в самих себе…

Большинство людей заставляют это делать,

честных, работящих, хороших людей,

которые заслуживают, чтобы их любили, как я тебя.

Его поэзия, словно циркуль, очерчивала круги, иногда узкие и личные, иногда широкие и вспененные, с помощью только острой иглы, воткнутой в тюремную камеру.

Утро пятницы

Однажды я ожидал Хуана Муньоса в гостинице в Мадриде, а он опаздывал, поскольку, как я уже объяснял, временами он, работая по ночам, забывал о времени – совсем как механик, забравшийся под машину. Когда Хуан наконец появился, я дразнил его: ну что, полежал на спине под машиной? Позднее он прислал мне шуточный факс, который я хотел бы процитировать для тебя, Назым. Сам не знаю почему. Может быть, «почему?» – вообще вопрос не ко мне. Я просто выполняю роль почтальона, который доставляет письма от одного мертвеца к другому.

«Позвольте представиться: я испанский механик (чиню автомобили, мотоциклы не чиню) и бо́льшую часть времени лежу на спине под двигателем, отыскивая его! Однако – и это важный момент – я иногда занимаюсь художественным творчеством. Не то чтобы я был художником. Нет. Но мне хотелось бы покончить с этой ерундой (сколько можно ползать под грязными машинами!) и стать Китом Ричардсом художественного мира. А если не получится, то работать, как попы: не больше получаса в день и в придачу вино.

Я пишу тебе, потому что двое друзей (один в Порто и один в Роттердаме) хотят пригласить нас с тобой в подвал автомобильного музея „Бойманс“ и в другие погреба (где, надеюсь, побольше алкоголя) в старом городе Порто.

Они также что-то несли о пейзаже, но я не понял. Пейзаж! Думаю, это насчет поездки на машине, чтобы поглазеть по сторонам…

Вы меня простите, сэр, тут один клиент пришел. Классная тачка! „Триумф Спитфайр“!»

Слышу, как смех Хуана разносится по мастерской – он там один со своими безмолвными фигурами.

Вечер пятницы

Иногда мне кажется, что многие величайшие стихотворения XX века – написанные как женщинами, так и мужчинами – в то же время и самые братские во всей поэзии. Если это так, то политические лозунги тут ни при чем. Это относится и к аполитичному Рильке, и к реакционеру Борхесу, и к Хикмету, всю жизнь бывшему коммунистом. Наш век был веком беспрецедентных массовых убийств, хотя будущее, о котором он мечтал (а иногда и боролся за него), предполагало братство. Очень немногие столетия до него выдвигали такую идею.

Эти люди, Дино,

с клочьями света в руках,

куда они все идут

в кромешной тьме, Дино?

Ты и я тоже:

мы с ними, Дино.

Мы тоже, Дино,

увидели проблеск синего неба.

Суббота

Возможно, Назым, я не вижу тебя и на этот раз. Хотя готов поклясться, что вижу. Ты сидишь на веранде через стол от меня. Ты не замечал, что форма головы часто говорит о способе мышления внутри ее?

Есть головы, которые неустанно заняты подсчетами. А другие явно придерживаются старых идей. Многие головы в эти дни выдают непонимание потери. Твоя голова – ее размер и пронзительные голубые глаза с прищуром – это множество миров, один в другом, под разными небесами, и всем им есть место в твоей голове; они там все уживаются – в тесноте, да не в обиде.

Хочу рассказать тебе о нынешнем времени. Бо́льшая часть процессов, происходящих в истории, которые ты наблюдал или в которые верил, оказались иллюзией. Социализм – такой, каким ты его воображал, – никто нигде не строит. Корпоративный капитализм продолжает беспрепятственно шагать вперед – хотя против него протестуют все больше, – и башни-близнецы Всемирного торгового центра были взорваны. Перенаселенный мир беднеет с каждым годом. И где теперь проблеск синего неба, который ты видел вместе с Дино?

Да, отвечаешь ты, надежды уничтожены, но разве это что-то меняет? Справедливость – все еще молитва из одного слова, как поет Зигги Марли в твоем «сейчас». В целом же история полна