Это воскресенье, 23 августа 1942 г., сталинградцам никогда не суждено будет забыть. Не ведая о приближении немецких войск и пользуясь солнечной погодой, горожане шли отдохнуть на Мамаев Курган – древний татарский погребальный холм, который высился в центре города, раскинувшегося на тридцать с лишним километров вдоль изгиба правого берега Волги. Громкоговорители на улицах передали сигнал «Воздушная тревога», но люди бросились в укрытия только тогда, когда открыли огонь зенитные орудия.

Самолеты фон Рихтгофена посменно осуществляли ковровые бомбардировки города. «Ближе к вечеру начался мой массированный двухдневный налет на Сталинград, и с самого начала – с хорошим зажигательным эффектом», – записал Рихтгофен в своем дневнике. Бомбы попали в нефтехранилища, отчего возникли огромные облака пламени, а затем поднялись гигантские столбы черного дыма, который можно было наблюдать более чем за 150 км. Тысячи тонн фугасов и зажигалок превратили город в настоящий ад. Многоэтажные жилые дома, гордость города, были разрушены. Это была самая сильная бомбежка за все время войны на Востоке. Из населения города, увеличившегося притоком беженцев примерно до 600 тыс., около 40 тыс. погибли в первые два дня налетов.

Танкисты 16-й дивизии Хубе махали руками, приветствуя возвращавшиеся самолеты, а «юнкерсы» отвечали им сиренами. К концу дня танковый батальон Штрахвица подходил к Волге севернее Сталинграда, но тут он попал под обстрел зенитных батарей, 37-миллиметровые орудия которых могли вести огонь как по воздушным целям, так и по наземным. Орудийные расчеты этих батарей состояли целиком из девушек, многие из которых были студентками. Они сражались до последнего человека и все погибли в этом бою. Командиры немецких танковых подразделений были потрясены и смущены, когда обнаружили, что зенитчики, с которыми они вели бой, оказались женщинами.

В один день немцы прошли весь путь от Дона до Волги, что казалось им огромным успехом. Они достигли того, что считали границей с Азией, а также конечной цели Гитлера – линии Архангельск–Астрахань. Многие считали, что война, по сути, завершена. Они фотографировали друг друга, изображая ликование, стоя на танках, а также снимали столбы дыма, поднимавшиеся над Сталинградом. Один из асов люфтваффе вместе со своим ведомым, заметив танки внизу, устроил для них целое воздушное представление, исполняя в воздухе фигуры высшего пилотажа.

Один из немецких командиров, стоя на башне своего танка на высоком правом берегу Волги, осматривал в бинокль противоположный берег. «Мы смотрели на необъятную степь, тянувшуюся в сторону Азии, и я был поражен ее размерами, – вспоминал он позднее. – Но тогда я не мог думать об этом особенно долго, потому что еще одна батарея зениток обстреляла нас, и пришлось снова вступать с ними в бой». Храбрость молодых женщин-зенитчиц стала легендой. «Это была первая страница обороны Сталинграда», – писал Василий Гроссман, слышавший рассказ о героизме зенитчиц из первых уст.

В то лето кризиса, переживаемого Антигитлеровской коалицией, Черчилль решил, что должен встретиться со Сталиным и лично объяснить ему причины, по которым была приостановлена отправка караванов, и почему открытие Второго фронта не было на тот момент возможно. У себя в Англии он подвергался резкой критике за сдачу Тобрука и тяжелые потери в Битве за Атлантику. Таким образом, Черчилль пребывал не в лучшем настроении для серии изнурительных объяснений со Сталиным.

Он полетел в Москву из Каира через Тегеран и прибыл в столицу СССР 12 августа. Переводчик Сталина наблюдал, как Черчилль обходил встречавший его почетный караул, выставив подбородок, и «пристально всматривался в каждого солдата, как бы взвешивая стойкость советских воинов». Впервые этот ярый противник большевизма ступил на территорию большевистского государства. Его сопровождал Аверелл Гарриман, представлявший на переговорах Рузвельта, но английскому премьеру пришлось сесть в первый автомобиль, где он оказался один на один с суровым Молотовым.

В тот вечер Черчилля и Гарримана отвезли в мрачную и строгую сталинскую квартиру в Кремле. Британский премьер-министр спросил о положении на фронте, что сыграло на руку Сталину. Он подробно описал крайне опасное развитие событий на юге, прежде чем Черчиллю представилась возможность объяснить, почему отложено открытие Второго фронта.

Черчилль начал с описания огромного наращивания вооруженных сил, которое идет в Англии. Затем он заговорил о стратегических бомбардировках Германии, упомянув массированные рейды на Любек и Кельн, апеллируя к сталинской жажде мести. Черчилль пытался убедить его, что немецкие войска во Франции слишком сильны, чтобы до 1943 г. начать операцию вторжения с форсированием Ла-Манша. Сталин энергично протестовал и «оспаривал цифры, приводимые Черчиллем в отношении размера немецких сил в Западной Европе». Сталин презрительно заметил, что «тот, кто не желает рисковать, никогда не сможет выиграть войну».

Надеясь смягчить гнев Сталина, Черчилль стал рассказывать о планах высадки в Северной Африке, на которую он уговаривал Рузвельта за спиной генерала Маршалла. Премьер схватил лист бумаги и нарисовал крокодила, чтобы проиллюстрировать свою мысль о нападении на «мягкое подбрюшье» зверя. Но Сталина не могла устроить такая замена полноценного Второго фронта. А когда Черчилль упомянул о возможности вторжения на Балканы, Сталин сразу же почувствовал, что подлинная цель Черчилля – опередить Красную Армию и оккупировать эту часть Европы. Тем не менее, встреча закончилась в несколько более приятной атмосфере, чем ожидал Черчилль.

Но на следующий день гневное осуждение советским диктатором коварства союзников и повторение упрямым Молотовым всех обвинений, высказанных Сталиным, возмутило и огорчило Черчилля настолько, что Гарриману пришлось несколько часов кряду заниматься восстановлением его морального духа. 14 августа Черчилль хотел было уже прервать переговоры и уклониться от банкета, подготовленного в его честь, но британскому послу сэру Арчибальду Кларку Керру, эксцентричному гению дипломатии, удалось его переубедить. Теперь Черчилль настаивал на том, что явится на банкет в своем любимом комбинезоне «сирена» (в таком ходили бойцы гражданской обороны Британии), который Кларк Керр сравнивал с детским комбинезончиком, и это тогда, когда все советские генералы и чиновники должны были явиться на банкет в парадных военных мундирах.

Ужин в роскошном Екатерининском зале Кремля затянулся за полночь, с девятнадцатью переменами блюд и бесконечными тостами, которые в основном провозглашал Сталин, обходивший затем стол, чтобы чокнуться с гостями. «У него неприятное, холодное, хитрое, мертвенное лицо, – записал в своем дневнике генерал сэр Алан Брук, – и всякий раз, глядя на него, я могу себе представить, как он, не моргнув, отправляет людей на смерть. С другой стороны, нет никаких сомнений в том, что он обладает острой сообразительностью и отменным пониманием основных реалий войны».

На следующий день Кларку Керру вновь пришлось применять все свое обаяние и способность к убеждению. Черчилль пришел в ярость от советских обвинений Британии в трусости. Но по окончании встречи Сталин пригласил его на ужин к себе в кабинет. Атмосфера вскоре изменилась, благодаря алкоголю и присутствию дочери Сталина, Светланы. Сталин выказывал дружеское расположение, сыпал шутками, и Черчилль вдруг увидел советского тирана в совершенно ином свете. Премьер убедил себя в том, будто бы склонил Сталина к дружбе, и на следующий день покинул Москву, радуясь своему успеху. Черчилль, которому чувства часто казались реальнее фактов, не сумел разглядеть в Сталине еще более умелого, чем Рузвельт, мастера манипулировать людьми.