Потрошков взял Стрижайло за руку и подвел к Президенту Ва-Ва.

— Я хотел представить вам человека, таланту которого мы обязаны этой ослепительной победой. Полагаю, на предстоящем этапе борьбы, когда нам необходим абсолютный успех на президентских выборах, Михаил Львович Стрижайло не откажет нам в содействии.

Стрижайло в знак согласия и благоговения склонил голову. Президент был смущен, не находил, что сказать. Видимо, ему показалось странным, что от Стрижайло знакомо пахнет фиалками и гиацинтами, как и от его любимых наперсниц. Помолчав, он произнес тихим голосом:

— Не кажется ли вам, что «Черный квадрат» Малевича напоминает бюджет Российской Федерации? — и пошел вдоль стен, у которых стояли придворные, — дамы присели в своих кринолинах, мужчины мели плюмажами пол, спикер Совета Федерации все высовывал красный язык, норовил лизнуть высокий каблук президентской туфли, шелковый бант на сиреневом узком камзоле.

А Стрижайло испытывал странную печаль, подобие сладкой меланхолии и мучительной нежности, — к Президенту Ва-Ва, ко все еще голому генералу Шабалкину, к молоденьким дамам из «Фабрики звезд», которые тихонько прибрали для своих домашних коллекций почечный камень бразильского колдуна, лапку африканской лягушки, магнитный метеорит с вирусами неизвестных и неизлечимых заболеваний. Он знал, что кончается огромный период его жизни, страстный, греховный и творческий, и он стоит на пороге «иной жизни», которая манит его волшебными горизонтами. Выборы завершились, и он был совершенно свободен. Прощался с абсурдистским, но все еще привлекательным миром. Перед тем, как его покинуть, решил посетить штабы политических партий и увидеть, как те переживают окончание выборов.

Штаб «Яблока» напоминал Имперскую канцелярию в мае 45-го года. Повсюду валялись пустые бутылки. Дымился и остывал пепел сожженных документов. Изможденная девица пыталась застрелиться из водяного пистолета. Охранники, до конца сохранявшие верность лидеру, теперь поспешно сбрасывали мундиры, переодевались в гражданское платье и тихо ускользали. Сам лидер отрешенно сидел за фортепьяно и наигрывал «собачий вальс», чем-то напоминавший «Гибель богов» Вагнера. Кудрявый мальчик с лицом старика, он был раздавлен поражением. Перед ним на рояле стояла тарелка с надкусанной антоновкой, из ржавой сердцевины высовывался сочный червячок и самозабвенно слушал музыку. Тут же лежал арбалет с отравленной стрелой. Так покидают мир души честолюбивых неудачников. Перед тем, как попасть в Валгаллу, им предстоит пятьсот дней скитаться по пустыням российской политики, где их станут жалить скорпионы неутолимой зависти и тарантулы недостижимой мечты.

В штабе «Союза Правых Сил» Стрижайло застал иную картину. Лидер, которого он помнил по лондонскому отелю «Дорчестер», где тот явился на «русской тропе», однорукий, с левым пустым рукавом, с гантелей в здоровой правой руке, — этот неунывающий жовиальный мужчина пил теперь душистый «Хенесси», держал на коленях худенькую японку, которая тонкой кистью рисовала на его щеке иероглиф вечного блаженства. Из левого рукава торчала абсолютно здоровая рука, а гантель из папье-маше догорала в камине. Он просматривал расписание авиарейсов на Канарские острова и время от времени принимал по мобильнику поздравления друзей, — с удачным завершением политической карьеры, сделавшей его одним из самых богатых людей России.

В штабе либерал-демократов было много толстозадых девиц, десантников, подследственных бизнесменов, отпущенных под подписку о невыезде. Грохотала музыка, удушающе пахло одеколоном «Жириновский». На высоком насесте сидел огромный попугай какаду, стряхивал с хвоста свежий помет. То и дело расширял разноцветное оперение, щелкал загнутым клювом и, жутко грассируя, бранил коммунистов.

Печальнее всего было в штабе последних. Штаб размещался в доме престарелых, где в инвалидных колясках молча сидели пожилые пенсионеры с мертвенным лицами. Держали в руках календарики с портретом Дышлова и вкладыш в газету «Советская Россия». Дышлов с монотонным постоянством разбегался и страшно бился головой о стену, издавая тупой звук кувалды. На лбу его взбухала фиолетово-розовая шишка, но он не унимался и с машинным постоянством продолжал совершать свои жуткие упражнения. Стрижайло не мог на это смотреть и поспешил прочь из дома престарелых.

Приближаясь к Кремлю, видя, как водянисто переливаются в небе двуглавые морские коньки, он вдруг заметил на набережной Москва-реки медленно бредущего Сталина. Генералиссимус был понур, едва переставлял ноги. Ухватился за гранитный парапет. Одежда стала соскальзывать с него, как мокрая известка. Упали на асфальт шинель, парадный китель, фуражка, седые усы. Слезла скользкая маска лица, и вместо Сталина на набережной, на холодном ветру, стоял Семиженов, голый, с большим пупком и рахитичными ногами, которыми зябко семенил в темной луже.

Уже подходя к дому, в замоскворецком переулке увидел Грибкова, который только что сменил обличье скарабея на человеческую внешность. Перед ним круглился большой мучнистый шар, стенки которого набухали и шевелились. Образовалась рваная трещина. Наружу высунулась, стала увеличиваться, росла белая жирная личинка, перетянутая кольцами хитина. Опиралась на хвост, который все еще находился в комке навоза. Голова же с клещевидными челюстями возвышалась над Грибковым, норовя укусить. Тот испуганно приседал, вжимал голову в плечи:

— Ты кто?.. Ты кто?.. — вопрошал он чудовище.

На личинке разорвался хитин. Из него просунулось очаровательное бархатистое тельце, голова с темными стеклянными глазами, растворились огромные, смугло-коричневые крылья с голубыми и кремовыми пятнами. Огромная, великолепная бабочка траурница накрыла Грибкова шатром своих крыльев.

— Ты кто? Ты кто? — лепетал Грибков.

— Я — твоя смерть!.. Я — Рогозин!.. — ответила траурница.

Стрижайло вернулся домой, утомленно упал в кровать и заснул, ожидая на утро проснуться в «иной жизни».

Утром он проснулся с чувством освобождения, как после детской болезни с жаром, бредом, чудовищными кошмарами. Все это было позади, все сгинуло. Даже духи тьмы, угнездившиеся в его плоти, притихли, или вовсе покинули пещеру тела, улетучились бесшумным перепончатым роем. Он рассматривал карту Пскова, читал чудесные имена старинных порубежных городов — Гдов, Изборск, Порхов, от которых веяло кольчугами варяжских дружин, зелеными городищами и крепостями. Синее Псковское озеро соединялось с Чудским и даже на карте казалось студеным, пенным у берегов, лазурным в сердцевине. Крохотные Толбенские острова, крупицы суши, были окружены синевой. К ним стремилась его душа. К ним звал неведомый старец. В них притаилась «иная жизнь», которую ему предстояло открыть. Стрижайло собирался немедленно ехать. Прикидывал, какие вещи он должен с собой прихватить. Какими припасами обзавестись, чтобы в канун зимы, очутившись на островах, не пропасть среди льдов и буранов, под раскаленными ночными небесами, где алмазно сверкают созвездия его новой судьбы.

Его отвлек звонок в дверь. На пороге стоял Веролей, мучительно улыбаясь, как если бы сознавал всю неуместность своего появления, умолял о прощении: