До моря оставалось еще километра три-четыре, кое-где полынь заполняла ложбины: горячий ветер доносил маслянистый терпкий дух. Я закончил очередной срез, внес замеры пробитого слоя, сделал несколько фотографий и, поскольку, пока работал, четыре раза что-то высекало искру в боковом зрении, сделал вид, что начал еще один срез, установил разметку, прокопал на штык, затем поставил палатку, а сам налегке скрытно метнулся за бугры, широкой петлей захватывая направление, в котором мерцал блеск бинокля. Имелся риск столкнуться нос к носу, но все обошлось, и я обнаружил себя в полукилометре с тылу от наблюдательного пункта Петра. Так я сел ему (и Шурику) на хвост и неделю не слезал.

4

Лежа в дозоре, Петр срывал щепоткою какую-то траву (потом спросил его — чабрец), поджигал спичкой и припадал ладонью к пеплу, вдыхая дымок в задумчивости…

Сейчас, на восходе, ладони, образуемые увалами, принимали солнце. Пока еще терпимые лучи уже хлынули в сухую балку. Там, за границей Ширвана, к небольшому поселку у плавней Куры шла белая от пыли дорога. Впервые за день по ней сейчас ехал автомобиль. Грузовик пылил у горизонта кометой. Ее хвост был хорошо виден.

В прозрачном горле воздуха звенит жаворонок. С запада, из-за солнца идет человек. Силуэт его похож на обгоревшую спичку. Это Шурик несет Петру винца в двухлитровой «соса-соле» — так зовет «кока-колу» ироничный Шурик. Скоро распухший, со свежесползшим ногтем, большой палец охватит горлышко пластиковой бутыли. Потрескавшиеся губы бесчувственно нащупают край и потянут осторожно влагу. Шурик с удовольствием смотрит на друга. Петр замер от потрясения. Нос — утес. На голове — казацкая фуражка с треснутой от солнца кокардой, подарок таманских кунаков. Галифе больше похожи на треники, одет он в китель на голое тело, рукав на плече надорван по шву, на седой груди — кипарисовый крестик на бечеве.

Весь день он следил за Геологом — так они с Шуриком зовут товарища Хашема, больше года живущего по кордонам в Ширване. Геолог повадился кататься по степи и вести разведку, цели которой не ясны ни им, ни Хашему, то есть Гуш-мулле, Священнику птиц, — такое имя егеря дали своему благодетелю. Шурик опекает Петра, Аббас опекает Шурика, Хашем опекает Аббаса и Геолога, потому что первому он начальник, а второму друг, как Петру — Шурик. Так и получается — былинка за былинку цепляется, а вместе сено Божье. А следят они посменно за тем, что происходит в степи, потому что скучно, и иногда рады чем-нибудь кому-нибудь удружить.

Шурик делает вид, что идти в егеря к Хашему не желает. Да и Хашем строг, лучше его не беспокоить понапрасну. Зато пришла теперь Шурику в голову мысль принять магометанство. Как ребенок малый со спичками балуется. Зажжет, посмотрит, как спичка горит, но не поджигает. Опять зажжет. К Хашему затем и ходит, чтобы обсудить момент веры.

Степь заменяет Петру море. Сейчас он в море не ходок — не с кем, а одному — утопнуть можно, да и опять скучно. А в степи — то же приволье, затерянность, хорошо дышать — куда хочешь иди. Так же почти в море, но шире, конечно, потому что баркас — транспорт более основательный, чем ноги. Хочешь на Гурьев плыви, хочешь — в Иран, хочешь — на Кара-Бугаз.

В степи все хорошо и интересно. Петр считает, что, наблюдая степь, он приносит пользу. Вдруг кому пригодится. Везде разведчики нужны. Даже Богу они нужны… То егерям подскажет, что местные стали потихоньку выпасом баловать. То браконьеров засечет, да не браконьеров — а так, баловников, собаками джейранов потравить, ни одну антилопу еще не догнали. Да вот еще напасть в последнее время возникла — охотники с соколами. Когда первый раз увидел — струхнул: не то мужики, не то бабы, в белых длинных одеждах с соколами по степи ходят. Заедут неглубоко в Ширван — и давай рыскать за красоткой. Как убьют, так бегут к соколу, куда тот, полыхая путцами, рухнул. У Хашема теперь проблема с ними: повадились арабы эти бить красотку, зачем-то эта птица им нужна до зарезу.

Но также Петр и за егерями присматривает. Все по-честному. Они их с Шуриком наблюдают, потому что интересно. Дома делать все равно нечего. Соседи все новые — кто с гор, кто из Ирана, никто с ним знаться не хочет. Работы никакой нет, пенсии только на хлеб хватает. Шурик, у которого американские запасы исхудали, но хозяйство обширно, — то подкармливает, то поит.

В степи работы хватает. Теперь еще вот за Геологом надо присматривать — шут его знает, чего ему неймется, вдруг его куда-нибудь угораздит. Или потеряется. А мы тут как тут. И персиянин спасибо скажет.

…Утром раза три Петр вздрагивал от легкого хлопка по животу и груди: фонтан дыма и оранжевой от пламя пыли пыхал из шурфа. После весь день грунт вынимался с помощью навесного блока и брезентовой люльки; иногда в ней поднимались и сами землекопы — до половины, забавляясь, — на пересмену. Геолог иногда сам копал, но больше ходил вокруг, фотографировал. Видно было, что ждет отлучившегося по кордонам Хашема.

Хашем вернулся с птицей, стал ставить ее на приманку. Вбил колышек, что-то сделал с дрофой, пустил ее пастись на толстой леске. Птица ожила и давай куролесить, запуталась в привязи, Хашем ее освободил. Скоро птица привыкла, нашла границу свободы, порываясь и вспархивая по кругу. Успокоилась.

Петр очнулся чуть свет. В эту пору предметы не откладывали теней. В такой час больней, чем во мраке, хотелось залпа солнца. Но рассвет все никак не подымался. И тут Петр увидел двух мальчиков, взошедших из-за косогора и теперь спускавшихся к палаткам. Сыновья Мардана, егеря с кордона Север, сейчас спешили зачем-то к лагерю. Дети уже были здесь с отцом, хотели помогать, но Хашем запретил им. Мардан остался на шурфе, мальчиков Хашем отправил на машине. Дети что-то кричали, размахивали руками. Отец их выбрался из палатки, побежал за ними. Выполз Ильхан из палатки, сел в машину, выжал сцепление, машина покатилась, завелась, нагнала, погрузились, поехали, пропали… Привязанная на подсаде красотка поднялась из укрытия, побежала за машиной, затем кругами, подскочила несколько раз, пробуя лететь, угомонилась.

Петр знал, что степь еще надо научиться видеть.

Еды хватало, скорей потому, что есть на жаре не хотелось. Мешочек с соленым сыром, корками чурека, сахар, канистра воды и вино. Он разбавлял вино водою — тем и жив был.

Петр перевернулся, взял приклад со снайперским прицелом, снял звонкий, как пробка, колпачок и с удовольствием приложился к прибору. В правом верхнем углу задрожала, мигнув, зеленая цифирь: 5768 футов. Он задумался. Но вновь не справившись с ответом, отнял окуляр. Показания прибора день ото дня отчего-то сдвигались — в большую сторону, набирая наутро десятки шагов. Либо прибор был неверен, либо Ширван был живой.

По ночам лунный свет, будто вино забвения, лился в глаза, гнал прочь сон: в степи пробуждались прозрачные великаны. Их отвлеченный взгляд высоким рассеянным светом, будто опадающая кисея, плыл через пространство. У Петра леденели уши, лопатки, и он с усилием старался заснуть, нарочно впасть поглубже в дрему, как бы замаскироваться, — чтобы воображаемое было больше похоже на сон и жуть отступила понемногу в терпимое бессознание. Однако в одну из ночей ландшафт ясно ожил. Он все еще не видел, но почуял — медленным холодом, сокращавшим хребет, сковывавшим плечи, скальп: что-то пристально наблюдало за ним, сгустившись из той лазурной пустоши, давившей в полдень на оголенный мозг. Следующей ночью, ежась в дреме под этим размывающим взглядом, он увидел очертания, составленные из длинных теней, пролитых чистым и потому мертвенным — очищенным от мути жизни лунным светом.