– Это хорошее окончание для книги.

– Да. Думаю, да. Или – не знаю. Но полагаю, что в этом – одна из причин устойчивости эстетической воли в человеке.

– Когда ты ее наконец издашь? Я уже жду не дождусь.

Через несколько месяцев вышла «Эстетическая воля» – одновременно по-каталански и по-немецки – в моем собственном переводе, под редакцией дотошного Каменека. Эта книга – одна из немногих вещей, которыми я горжусь, дорогая. И у меня в памяти продолжали роиться истории и пейзажи. И однажды я снова посетил Муррала втайне от тебя и втайне от себя самого:

– Сколько?

– Столько.

– Столько?

– Да. Это вас интересует, профессор?

– За столько-то – да.

– Ну, вы скажете! Столько.

– Столько.

– Ну ладно, согласен: столько.

На этот раз я приобрел автограф партитуры «Концертного аллегро» Гранадоса[329]. И несколько дней избегал встречаться взглядом с шерифом Карсоном и Черным Орлом, храбрым вождем арапахо.

39

Франц-Пауль Деккер объявил десятиминутный перерыв, так как его срочно вызвали по какому-то важному административному делу, а административные дела всегда важнее всех остальных, будь то даже вторая репетиция Четвертой симфонии Брукнера. Бернат разговорился с молчаливым, застенчивым трубачом, тем самым, которого Деккер попросил заново сыграть зорю из первой части Bewegt nicht zu schnell[330], чтобы продемонстрировать всему оркестру, как звучит труба, когда она звучит хорошо. И музыкант, когда дирижер хотел заставить его блеснуть в третий раз, сфальшивил – а этого трубачи боятся больше всего на свете. Все засмеялись, Деккер и трубач – тоже. Но Бернат немного встревожился. Этот парень, совсем недавно начавший играть в оркестре, робел, все время сидел в углу, не поднимая глаз. Он был рыжим, невысоким, полноватым. Выяснилось, что его зовут Ромэн Гинцбург.

– Бернат Пленса.

– Enchanté[331]. Первая скрипка?

– Да. Ну как тебе оркестр? Не считая трелей, которые тебя заставляет выводить дирижер.

Оркестр ему пришелся по вкусу. Он был парижанин, ему нравилось знакомиться с Барселоной, однако не терпелось увидеть места на Майорке, где бывал Шопен.

– Я с тобой туда съезжу, – предложил Бернат, как всегда не подумав. Боже ты мой, Бернат, я тебе тысячу раз говорил: думай, прежде чем сказать. А если уж сказал, не бери в голову, не обещай всерьез…

– Но я же дал слово… К тому же этому парню одиноко здесь, и мне за это как-то неловко…

– Ты что, не знаешь, что Текла устроит тебе скандал?

– Не нагнетай! С чего бы это?

И Бернат вернулся домой с репетиции и сказал: слушай, Текла, я уезжаю на пару дней в Вальдемоссу, с одним трубачом.

– Что?

Текла вышла из кухни, вытирая о фартук испачканные луком руки.

– Я завтра еду показать Гинцбургу места, где жил Шопен.

– Это что еще за Гинцбург такой?

– Я же говорю – трубач.

– Что?

– Из оркестра. Я решил воспользоваться двумя днями…

– Вот как! А меня нельзя предупредить?

– Вот я тебя и предупреждаю.

– А день рождения Льуренса?

– Черт! Я совсем забыл! Ч-черт… Ну… Понимаешь…

И Бернат повез Гинцбурга в Вальдемоссу, где они напились в музыкальном пабе. Гинцбург, как оказалось, превосходно импровизировал на фортепиано, а Бернат, вдохновленный меноркинским джином, спел пару госпелов[332]голосом Махэлии Джексон.

– Почему ты играешь на трубе? – Этот вопрос Бернату захотелось задать, едва он увидел в первый раз, как Гинцбург достает инструмент из чехла.

– Ну кто-то же должен на ней играть, – ответил Гинцбург, когда они возвращались в отель и солнце вставало над краснеющим горизонтом.

– Но ты же… на фортепиано…

– Оставь.

В результате этой поездки они крепко подружились, а Текла не разговаривала с мужем двадцать дней и записала на его счет еще один проступок. Именно тогда Сара заметила, что Бернат никогда не замечает, что Текла не разговаривает, до тех пор пока ситуация не накалится до предела, грозя разразиться страшным скандалом.

– А почему Бернат так делает? – спросила ты меня однажды.

– Не знаю. Может быть, чтобы всем доказать что-то.

– А он еще в том возрасте, когда надо что-то доказывать?

– Он – да! Даже при смерти он сочтет необходимым что-то доказать.

– Бедная Текла. Не зря она жалуется.

– Бернат живет в своем мире. Он вовсе не плохой.

– Легко так говорить. А в результате плохой оказывается Текла.

– Не приставай ко мне с этим! – сказал Адриа раздраженно.

– С ним непросто.

– Прости, Текла, я ему обещал, елки-палки! Ну что тут такого? Нечего делать из этого трагедии! Всего-то пара дней на Майорке, черт возьми!

– А Льуренс? Он ведь твой сын, а не трубача!

– О господи! Ему ведь уже девять или десять лет?

– Одиннадцать.

– Вот именно: одиннадцать. Он уже не маленький!

– Если хочешь, я объясню тебе, маленький он или нет.

– Давай.

Мать с сыном молча съели по куску именинного торта. Льуренс спросил: мама, а где папа? Она ответила, что у папы работа на Майорке. И они снова принялись молча есть торт.

– Вкусный, правда?

– Пф! Жаль, что папы нет.

– Так что за тобой подарок.

– Но ведь ты ему уже что-то пода…

– Ну разумеется!!! – крикнула Текла, чуть не плача от ярости.

Бернат купил Льуренсу очень красивую книгу, и тот долго смотрел на нее, боясь разорвать бумагу, в которую она была завернута. Льуренс поглядел на отца, на мать на грани истерики, но никак не мог понять, что ему грустно от того, что понять ему пока не под силу.

– Спасибо, папа, какая красивая! – сказал он, так и не сняв бумагу. На следующее утро, когда мальчика пришли будить, чтобы вставать в школу, тот спал в обнимку с нераспакованной книгой.

Дзыыыыыыыыыыыынь!