– Меня зовут Элм.

– Спасибо за доверие, Элм. Не поймите меня превратно, но я должен попросить вас сменить работу.

– Я выполняю последние поручения. Ухожу на покой.

– Я был бы рад, если б это было ваше последнее задание.

– Этого я обещать не могу, доктор Будден. Я хотел бы задать вам один деликатный вопрос.

– Давайте! Я ведь только что задал вам такой же.

– Почему вы сами не отдали себя в руки правосудия? Ведь когда вы вышли из тюрьмы, то считали, что не искупили свою вину… а значит…

– Ценой тюрьмы или смерти я не смог бы исправить зло.

– Как же вы хотите исправить неисправимое?

– Мы живем одной общиной на дрейфующей в пространстве скале, как будто все время ищем в тумане какого-то Бога.

– Не понимаю вас.

– Естественно. Я хочу сказать, что можно исправить зло, причиненное одному человеку, сделав добро другому. Но зло должно быть исправлено.

– А кроме того, вам было бы неприятно, чтобы ваше имя…

– Конечно. Мне бы это было, безусловно, неприятно. Моя жизнь, с тех пор как я вышел из тюрьмы, заключалась в том, чтобы прятаться и исправлять. Сознавая, что мне никогда не исправить то зло, которое я сотворил. Десятки лет я ношу это в себе и еще никогда никому об этом не говорил.

– Ego te absolvo и прочая и прочая… Так?

– Не смейтесь. Однажды я уже попытался исповедаться. Но беда в том, что мой грех слишком велик, чтобы его простили. Я жил, ожидая вас и зная при этом, что, когда вы появитесь, я все еще буду лишь в начале пути.

– Да, я помню, если раскаяние достаточно…

– Да бросьте… Вам-то откуда знать?

– Я получил религиозное образование.

– И оно вам пригодилось?

– От кого я это слышу!

Оба снова улыбнулись. Доктор Мюсс пошарил под халатом в рубашке. Его собеседник мгновенно наклонился над столом и схватил его за запястье. Врач потихоньку вытащил грязную сложенную тряпицу. Увидев ее, посетитель отпустил руку. Доктор Мюсс положил на стол тряпицу, которую когда-то, очевидно, разрезали пополам, чтобы разделить на два куска, и, словно священнодействуя, развернул ее. Она была размером полторы ладони на полторы и кое-где хранила следы клетки из белых и голубых нитей. Посетитель с любопытством взирал на тряпицу. Потом бросил взгляд на врача. Тот сидел с закрытыми глазами. Молился? О чем-то вспоминал?

– Как вы решились сделать то, что сделали?

Доктор Мюсс открыл глаза:

– Вы не знаете, что я сделал.

– Я изучил документы. Вы организовали группу врачей, которые занимались тем, что нарушали клятву Гиппократа.

– Вы, несмотря на профессию, хорошо образованны.

– Как и вы. Не могу не воспользоваться возможностью, чтобы сказать вам, что вы мне отвратительны.

– Я заслуживаю презрения убийц. – Он закрыл глаза и сказал, будто затверженный текст: – Я согрешил против человека и Бога. Во имя идеи.

– Вы в нее верили?

– Да. Confiteor.

– А как же чувство жалости и сострадания?

– Вы убивали детей? – Доктор Мюсс посмотрел ему в глаза.

– Напоминаю, что здесь вопросы задаю я.

– Хорошо. Значит, вы знаете, что при этом испытываешь.

– Видеть, как плачет ребенок, которому заживо сдирают кожу, чтобы посмотреть, каково действие инфекций… и не испытывать сострадания…

– Я не был человеком, отец мой, – признался доктор Мюсс.

– Как же, не будучи человеком, вы смогли раскаяться?

– Не знаю, отец мой. Mea maxima culpa[337].

– Никто из ваших коллег не раскаялся, доктор Будден.

– Они знали, что их грех слишком велик, чтобы просить прощения, отец мой.

– Кое-кто покончил с собой, а некоторые сбежали и попрятались, как крысы.

– Кто я, чтобы судить их? Я такой же, как они, отец мой.

– Но вы единственный, кто хочет исправить зло.

– Будем объективны: с чего мне быть единственным?

– Я изучил много документов. Например, касающихся Ариберта Фойгта.

– Что?

Несмотря на все самообладание, доктора Мюсса передернуло судорогой, едва он услышал это имя.

– Мы его отловили.

– Он это заслужил. Да простит меня Господь, ведь и я это заслуживаю, отец мой.

– Мы его наказали.

– Не могу ничего сказать. Это слишком тяжело. И вина слишком глубока.

– Мы отловили его уже много лет назад. Вы этому не рады?

– Non sum dignus.

– Он плакал и просил прощения. И наложил в штаны от страха.

– Плакать по Фойгту я не стану. Но подробности, которые вы рассказываете, мне неприятны.

Какое-то время посетитель пристально смотрел на врача.

– Я еврей, – сказал он наконец. – И работаю по заказу. Однако и по своему желанию тоже. Вы меня понимаете?

– Прекрасно понимаю, отец мой.

– Знаете, что я думаю в глубине души?

Конрад Будден со страхом открыл глаза, словно боясь снова оказаться перед картезианским старцем, который не мигая смотрит на трещину в стене заиндевевшей исповедальни. Напротив него сидел некто Элм, судя по лицу – человек бывалый, и смотрел не на трещину, а в упор на него. Мюсс выдержал взгляд:

– Да, знаю, отец мой: я не имею права на рай.

Посетитель поглядел на него молча, скрывая удивление. Конрад Будден продолжил:

– И вы правы, грех мой столь ужасен, что настоящий ад – то, что я выбрал: принять на себя вину и продолжать жить.

– Не думайте, что я вас понимаю.

– А я на это и не претендую. И не оправдываюсь ни идеей, которая нас увлекала, ни бездушностью, благодаря которой мы легче выдерживали тот ад, который сами же создавали. Я не ищу ничьего прощения. Даже Божьего. Я просил только позволить мне исправить этот ад, насколько возможно.

Он закрыл лицо руками и сказал: doleo, mea culpa[338]. Каждый день я заново, но столь же остро переживаю эту скорбь.

Повисла тишина. На улице мягкий покой спустился на больницу. Пришельцу показалось, что он слышит где-то вдалеке приглушенное бормотание телевизора. Мюсс спросил тихо, пряча смятение:

– Это останется в секрете или после моей смерти всем раструбят, кто я?

– Мой клиент желает, чтобы все осталось в секрете. Хозяин – барин.