Но два дня спустя вся команда вновь оказалась на борту. Все до одного. Предыдущую ночь они провели в кандалах: их поймали всех вместе, когда они садились на корабль, идущий в Трабзон. Теперь они лежали в трюме, закованные в цепи. Хамиту пришлось самому следить за тем, чтобы их вовремя кормили. Капитан наблюдал, как с корабля выгрузили бочки с вонявшей рыбой и погрузили на их место новые. Вся нижняя палуба была завалена селитрой, предназначавшейся для арсенала в Мидилли; как понял капитан, именно ради этого груза его и вызвали в Константинополь. Название места, куда направлялся груз, заставило его вспомнить времена, когда целые дни он карабкался вверх-вниз по веревочным лестницам, а потом ночи напролет просиживал над учебником тригонометрии под суровым, но справедливым надзором сержантов с их необычным и на удивление утешительным способом наказывать провинившихся грубыми ласками при свете луны на берегу Эгейского моря…

От своих воспоминаний Хамит был неожиданно отвлечен зрелищем клетки, раскачивавшейся над бортом «Тесрифати». Квадратная клетка примерно пять на пять футов была с грохотом водружена на шканцы. Чиновник из службы «Бейлик» Имперского Дивана подал капитану на подпись какую-то бумагу.

— Планы слегка изменились… — говорил чиновник, пока Хамит подписывал документ.

Через час погрузка завершилась; матросы, освобожденные от оков, немедленно впали в привычную леность, и «Тесрифати» на всех парусах под попутным ветром прошел Босфорский пролив. Хамит стоял в трюме, рассматривая клетку. Ее надлежало как можно скорее доставить в Ливерру. Таков был приказ командования, и капитан не собирался размышлять над его скрытым значением. После этого задания Хамиту предстояло вернуться к патрулированию в Эгейском море. Матросы слонялись по кораблю со зловеще-угрюмым видом. Снимая с них цепи, капитан был вынужден заглушить в себе желание извиниться перед ними. Они казались голодными и отводили глаза. Будто бы ожидали какого-то бедствия. Хамит ободряюще похлопал ладонью по стенке клетки. Оттуда немедленно раздались крики:

— Я требую освобождения! Я требую встречи с венецианским послом! Я требую переводчика и требую, чтобы мне вернули мое имущество! Я требую аудиенции у Дивана…

Некоторое время пленник продолжал перечислять свои требования. Хамит слушал, как они становятся все менее грозными и наконец окончились почти безнадежным возгласом:

— Я — верховный интернунций, посланник императора, меня направили в Высокую Порту как официальное лицо, и я требую воды!

Потом еще один возглас:

— Воды! Потом:

— Пожалуйста!

И снова наступила тишина. Халил Хамит обдумал возложенные на него полномочия и отправился за ломом и кувшином чистой холодной воды для своего гостя.

Клетка в свое время вызвала бесконечные дискуссии. Одни предлагали отправить на родину обезглавленное тело интернунция в джутовом мешке, другие — сопроводить его до границы со всеми приличествующими почестями, чтобы компенсировать пленнику тяготы заключения и объяснить содержание посла под стражей ужасной ошибкой, за которую допустившие ее младшие чиновники понесут наказание. В конце концов стороны сошлись на промежуточном варианте. Само собой, вопрос был очень важным. Обезглавленный посол означал бы. бесповоротную решимость продолжать войну, что смотрелось бы неплохо в одном ряду с недавними победами в Трансильвании и удачной операцией на Драве и подтверждало бы, что турецкое командование готово к войне до победного конца. А почетный эскорт подразумевал бы молчаливую готовность к примирению и неотвратимый конец войны. В пользу последнего варианта говорила зашедшая в тупик ситуация под Белградом и участившиеся антиоттоманские мятежи в Сербии. Что же касается клетки, она представляла собой шаткую возможность компромисса. Если интернунций перенесет это заключение и выживет, то и прекрасно. Если же нет — так тому и быть, в конце концов, он тоже был врагом. Эта клетка означала поворотную точку во всей войне. На ней сходились все «за» и «против», раздававшиеся в стенах Дивана, все попытки сбалансировать политические планы и практические действия, и мерцающий пенный след в кильватере «Тесрифати» был таинственно связан с влажным узором на простынях императора Иосифа. И «Тесрифати» был всего лишь сигнальным огнем на поверхности моря. Мятежное суденышко, покачивавшееся на безбрежном морском просторе, тоже являлось всего лишь одним из множества сигнальных огней, вспыхнувших в эту ночь в Европе. Крестьяне, роптавшие на изнуряющий труд; взбунтовавшиеся против директора лилипуты в магдебургском цирке; анабаптистская закваска, бродившая в Тюрингии, — эти огоньки тоже зажигались и гасли в ночной тьме, сигнализируя о своем существовании. В апреле расстановка сил еще оставалась неясной, но подспудные движения усиливались, прорываясь на поверхность все чаще, маяков и сигнальных огней будет все больше, пока вдали не покажутся долгожданные очертания последнего пролива перед гаванью. Так послание, отправленное с помощью гелиографа, проходит вспышками огней через многочисленные пересыльные станции, с вершины горы — на колокольню, со сторожевой башни — на скалу, сверкающими линиями между точками X и Y , направленными по четко выверенной дуге в точно установленное время, согласно расписанию приема и передачи. По сравнению с этой широко раскинувшейся сетью, с ее яркой жизнью, не ведающей ни ошибок, ни сбоев, само послание кажется малозначительным, как ничтожное письмецо — в сравнении с могущественной системой почтовых служб, или весточка, привязанная к ноге птицы, — в сравнении с захватывающим дух полетом почтового голубя. Так и это послание, плывущее по морю апрельской ночью, — ничто в сравнении с породившей его системой. Вся проблема—в масштабе, в том, насколько сопоставима одна крошечная личность с гигантской системой единой европейской политики. Извержения вулкана покажутся простому смертному случайными и совершенно непредсказуемыми, вопреки целым зонам, уходящим в недрах земли на их подготовку, вопреки непрестанным сейсмическим сдвигам земной коры, — но разве в человеческих силах соотнести яростную мощь взрывной волны и град расплавленных камней, извергающихся из жерла вулкана, преодолевая за секунду тысячи футов, — с тем незаметным тектоническим движением — дюйм за век, — что подготовило и вызвало этот взрыв? Промежуточного состояния не существует, и разве что примитивное гадание рискует заполнить пропасть между созреванием и свершением. Могут ли простыни императора Иосифа впрямь служить предзнаменованием путешествия «Тесрифати», начавшегося в эту апрельскую ночь? Такие загадки и плодят бесчисленных шарлатанов. От невозможности выбрать подходящую точку зрения на мировые события гаруспикам приходится гадать по внутренностям животных, авгурам — по полету птиц, иным прибегать к геомантии и другим разнообразным способам предсказания судеб. И казалось бы, вполне невинные вещи внезапно обретают необъяснимое могущество, становясь предвестниками катастроф. Взять, к примеру, хотя бы апельсиновые деревья.

В изначальном плане Ле Нотра это просматривалось совершенно отчетливо. Апельсиновые деревья располагались стройными рядами, начинаясь с двух сторон террасы, которой заканчивалась задняя стена дворца, и доходили до искусственного озера. Первый в жизни Людовика учитель математики говорил ему, что параллельные линии встречаются в точке, бесконечно удаленной от наблюдателя, то есть, что само собой разумеется, — у подножия престола Господа Бога; Людовику больше нравилась эта метафора, чем точное определение, и он часто вспоминал ее, смутно ассоциируя с собственным троном, освященным божественной властью. Сидя на террасе после дневного официального приема, он находил некоторое утешение в созерцании длинных, ровных рядов апельсиновых деревьев, посаженных в квадратные деревянные горшки и аккуратно подстриженных. Они убегали к озеру. Стоило только прищуриться, как линии встречались, и Бог оказывался в озере.