Суворин рассуждал в своей газете о пользе для студенчества лаун-тенниса, хорового пения. Чехову писали из города Прилуки, где были две гимназии, жили 15 тысяч жителей, но не было ни одной общедоступной библиотеки. Земский учитель рассказывал, что в Конотопском уезде с его 150-тысячным населением острая нужда в библиотеках.

Чехов посылал свои книги. В марте 1895 года отправил большую партию в Таганрогскую библиотеку. Просил городскую власть «принять их и разрешить» впредь присылать книги. Большинство — с автографами лиц, даривших Чехову свои сочинения.

Но что значила эта толика? Что изменили бы библиотеки в деревенских школах, если миллионы крестьян оставались безграмотными и своих детей неохотно отпускали в школы?

В один из весенних дней пьяный деревенский мужик залез в мелиховский пруд. Дряхлая мать гнала сына из воды палкой. Прочие стояли и хохотали. Как-то раз эта старуха пришла к «доктору», избитая сыном. Описывая Суворину это зрелище: мокрый сын идет босиком по снегу, мать за ним, Чехов оборвал рассказ словами: «Откладывать просвещение темной массы в далекий ящик, это такая низость!»

За две недели до этого обыденного мелиховского происшествия он прочел в «Новом времени» фельетон Смирновой «Что делать?». Софья Ивановна объясняла молодым читательницам из дворянских, купеческих и мещанских семей и их родителям, в чем призвание современной женщины. Всё просто: получить среднее образование; затем посвятить себя полезным занятиям, «производительному труду». Какому? Садоводству, полеводству, огороду. И не думать о высшем образовании, о профессии врача, учительницы — это удел исключительных натур. Рассуждала она нравоучительно: «Если мужчины не в состоянии доходами с имения прокормить семью, то почему бы их женам, сестрам, дочерям не прийти им на помощь? Половина бы наших имений не продавалась бы с молотка. Изучать европейскую литературу можно и у себя дома в свободное от занятий время. Прививка деревьев, уход за ними, культура ягодных кустов, сбор фруктов, хранение их — разве это не прямое дело женщины? Разве поливать цветы такой тяжелый труд, что нужно брать для этого рабочего? Дела кругом сколько хочешь, а мы жалуемся, что некуда идти…» Это стоило благомысленных мечтаний Суворина о крикете и лаун-теннисе. Или «советов» Михаила Павловича, самоуверенно составившего словарь «Закром» для сельских хозяев.

Если Суворин и на сей раз показал письмо своей приятельнице и задушевному другу, то оно не прибавило ей приязни к Чехову. Его ирония была безжалостной: «Хороший совет дает Софья Ивановна, девицы прочтут и спасутся; одно только неизвестно: куда сбывать яблоки и капусту, если имение далеко от города, и из какой материи шить платье, если рожь вовсе не продается и у хозяйки нет ни гроша».

Теперь, три года спустя после переезда в Мелихово, он знал: «Успех в хозяйстве, даже маленький, в России дается ценою жестокой борьбы с природой, а для борьбы мало одного желания, нужны силы телесные и закал, нужны традиции — а есть ли всё это у барышень? Советовать барышням заниматься сельским хозяйством — это всё равно, что советовать им: будьте медведями и гните дуги».

На усадьбе как раз шла стройка: заканчивали баню, начали конюшню, каретный сарай, амбар, курятник. Павел Егорович каждый вечер заносил в дневник события дня: привезли лес, паклю, железо. Его не интересовало, сколько стоили постройки, материал — это не его забота, а сына. Главное, что хозяйство расширялось, обновлялось. Чехов же в эти дни шутил: «У меня уже нет денег. Фюйть! Но живу в деревне, ресторанов нет, извозчиков нет — и деньги как будто бы не нужны».

Деньги были очень нужны. Чеховы с трудом выволокли имение из запустения. Новые хозяйственные постройки — необходимость, так как прежние пришли в полную негодность. Строили, латали старое, только чтобы подгнившее меньше бросалось в глаза. Брали порядком, чистотой. Никаких куч мусора, разбросанного по усадьбе инвентаря, зарослей сорняков. Всё ухожено, всё скромно, но опрятно. Потому и нравилось гостям в Мелихове. Только в марте — апреле приезжали Лейкин, Ежов, Лазарев, Коробов, Гольцев, Щепкина-Куперник, Гиляровский, Куркин, Левитан… Злополучный Иваненко — вечный гость, приезжал, уезжал, жил неделями. Павел Егорович уточнял в дневнике: «Иваненко долго мылся в Бане. Иваненко много говорит». Но Чехов давно притерпелся к этому нелепому, незлому человеку.

Приезд Лейкина сопровождался смешным казусом. Евгения Яковлевна, заказывая мясо, попросила кусок получше, так как у них гость, Лейкин, из Петербурга. Мясник даже не поверил и переспросил: «Тот, что книги пишет?» И прислал хорошего мяса. Чехов пошутил в письме: «Стало быть, мясник не знает, что я тоже пишу книги, так как для меня он всегда присылает одни только жилы». Может быть, просто лавочник читал Лейкина, это был его автор, а про мелиховского «помещика» только слышал, что тот пишет в газетах и журналах.

Лейкин, болтливый, обожавший сплетни, наверняка рассказал Чехову о встрече, которую занес в свой дневник: «В Москве писательница-дилетантка Лидия Алексеевна Авилова. Она уехала из Петербурга на прошлой неделе… Она в горе, она десять дней тому назад писала из Москвы Чехову письмо в имение и звала его в Москву, а он ни сам не приехал и не ответил, она справилась в „Русской мысли“, в имении ли он теперь, а ей ответили, что уехал в Таганрог, а я сообщил ей что он в имении, ждет меня и я завтра еду к нему. Вот ее и горе. Чехов теперь в деревне работает, пишет, в Москву ему ехать — терять время — вот он и просил в „Русской мысли“, чтобы вообще всем его поклонницам (а Авилова из их числа) говорили, что он уехал в Таганрог».

К 1036 сюжетам для мелких рассказов, в шутку упомянутых Чеховым в апрельском письме Билибину, добавлялись, тоже в шутку обозначенные весной того года, странные сюжеты — например, о героине, впадающей в безумие от запаха серы, будто бы исходящего от мужа и от его постоянных разговоров о смерти. На самом деле Чехов умудрялся среди хозяйственных забот, неизбежных разговоров с гостями писать рассказ «Ариадна». О мужчине, которого чувство к женщине, искушаемой призраками богатства, титула, всеобщего поклонения, превратило в «женоненавистника». В повествование вплетались незаметно реалии последнего заграничного путешествия: скучное ничегонеделание; фальшивое восхищение туристов в музеях; глупые траты в дорогих отелях и магазинах. И какой-то горький привкус от встреч с «луврскими сиренами», от записок Яворской; хитростей «великой писательницы земли русской», как в шутку называл Чехов «милого дружка» Татьяну Щепки ну-Куперник.

Не в сюжете, а в интонации рассказа проступало что-то общее с письмами Чехова последних месяцев. В них он уже подвел незримую черту под «плаванием» своей «эскадры». Смирнова, прочтя «Ариадну», записала в дневнике: «Должно быть, какая-нибудь жестокая женщина насолила ему, а он, чтобы облегчить свою душу, описал ее». Что сильнее сказалось в этом упрощенном толковании: нерасположение к Чехову или собственный опыт сочинительства?

Критика рассказ словно не захотела заметить, будто поморщилась от него. Чехов, видимо, предчувствовал это. Вопреки обыкновению не отозвался о рассказе ни с радостью, ни с недовольством. Может быть, такое внешнее равнодушие к «Ариадне» скрывало или, наоборот, по-своему обнаруживало глубокое внутреннее волнение Чехова. Что-то прорывалось из-под спуда записей. Какой-то новый сюжет, давно томивший его. О ком-то, кто страстно говорил об искусстве, о рутинерах, давящих всё «новое и художественное».