но наверху был гардеробщик, с которым я так представительно расстался. Когда мы сошлись, Дибров вскользь и рассеянно взглянул на меня и отвернулся, но я все же успел поклониться ему энергично и вежливо. Он не ответил и прошел мимо. Он вообще, как мне показалось, не узнал меня в моем не виданном им берете с помпоном, с бутылками шампанского, которое я нес на сгибах локтей, под грудью, как держат котят, кто их любит.

Ирена стояла внизу и насмешливо смотрела, как я спускался по лестнице.

– Все равно что в бездарной книжке для завязки конфликта, – сказала она о встрече с Дибровым. – Ты с ним поздоровался?

Она не проявила ни смущения, ни растерянности, но на всякий случай я заверил ее, что он меня не узнал.

– Потому что ты так картинно держишь бутылки?

Я не видел причин для оптимизма и сказал ей об этом.

– Ничего нам не будет. Надо только объяснить ему, по какому случаю мы оказались тут в рабочее время. Занеси ему завтра журнал, он уже появился в киосках. А об остальном Дибров знает, – сказала Ирена.

– О чем он знает? – спросил я.

– Ну о нас, господи!

Я ничего не понял. Бутылки оттягивали руки, и стоять у лестницы было неудобно и небезопасно: Дибров мог не задержаться долго в кафе. Мы прошли через вестибюль в зал ожидания, где почти никого не было, и сели там в углу на деревянный диван с высокой сплошной спинкой. В окно нам был виден аэродром.

– Понимаешь, я не хотела говорить тебе… Нас тогда застал Певнев и доложил Диброву, – сказала Ирена.

– О том, что мы целовались?

– Да. Мне проболталась Вера.

– А ей кто сообщил?

– Тоже Певнев. Он ее заместитель по месткому.

– Зачем ему понадобилось доносить Диброву? – спросил я.

– Певнев… холостой, – сквозь зубы проговорила Ирена.

– Так что же из того?

– Он всю жизнь холостой. Ему нельзя иначе… Ну что ты так на меня смотришь?

– И поэтому ему не по силам видеть тех, кто целуется? Опарыш из общественной уборной! – сказал я. Ирена подозрительно поинтересовалась, что это такое, и я пристойно объяснил.

– Фу, какая гадость! – брезгливо сказала она. – А знаешь, как Вера произносит теперь твою фамилию? Ержун.

– Понятно, – сказал я. – Но почему ты решила, что Дибров станет нам покровительствовать?

– Дело не в покровительстве. Таким эгоцентричным людям, как Дибров, приятно сознавать, что поддержка избранных уравновешивает презрение множества, понимаешь?… Хочешь знать, что он мне очень нравился? До тебя.

– Ты шалава! – задето сказал я.

– А ты Ержун!.. Может, объяснишь, что с тобой случилось в кафе? Все продолжаешь ревновать?

Я не смог ей солгать и только утаил, что подумал о блине: как он уместился на макушке ее головы.

– Глупый, – пораженно сказала Ирена, – ты все воображаешь, что я оттуда, с неба, – показала она на потолок, – а я земная. И живая… И люблю тебя вполне по-бабски. Но я не уйду оттуда сама. Мне это не по силам… Поэтому временами я начинаю придумывать и хотеть для своего освобождения от него такое, что у тебя волосы встанут дыбом, если рассказать! А ты, конечно, лучше меня… Ты ж не только из-за мужской солидарности вступился за него, ты просто благородный и добрый…

– Черта лысого! – сказал я с беспощадностью к себе. – Я хуже тебя в тысячу раз! Одно время я легко мог стать преступником…

– Не болтай, – беспокойно перебила Ирена. – Как это могло быть? Что ты хотел с ним сделать?

– Да не с Волобуем. Я тогда еще не знал тебя и жил в лесу, когда писал повесть, – сказал я.

– Ну?

– Я каждое утро мечтал, что вот вылезу сейчас из палатки, оглянусь, а он висит вниз головой.

– Кто?

– Шпион иностранной разведки. Парашютист. Мертвый… Стропы парашюта зацепились за верхушку сосны, а он напоролся грудью на сук…

– И это так и было?!

– Да нет! Но все равно ведь я ждал его, гада, чтобы обобрать, понимаешь? Их снабжают кучей денег. Ну вот. Обобрать и оставить висеть и никому не сообщать, представляешь?

– Конечно, не сообщай! – преобразилась в школьницу Ирена. – И мне тоже хочется обирать с тобой! Я буду подсаживать тебя, когда ты полезешь на сосну. А он… не разложился?

Я сказал, что предусмотрел и это.

– И как же?

– Не дышу, не смотрю и работаю на ощупь. Хуже всего то, что в его комбинезоне восемь карманов на застежках «молния», а у меня одна рука.

– А где вторая?

– Мне же надо держаться за сосну.

– А почему ты не обрежешь стропы, чтобы он упал? На земле ведь быстрей и легче работать!

– Тогда будут все улики, что он обобран, – возразил я.

– Да, это верно… Ну давай дальше. Как только ты ограбил его, мы сразу же уехали, да?

– Немедленно, но предварительно я обмотал колеса у «Росинанта» материей от палатки.

– А с какой стати нам жалеть ее? Купим новую… Ну давай дальше!

– Шалопутная ты, – сказал я, – человек кается тебе в своей нравственной неполноценности, а ты чему-то радуешься!

– Я тебя по-дикому люблю, – с болью сказала Ирена. – Поцелуй меня, тут никто не увидит…

После этого мы посидели немного молча и тесно. В окно нам были видны белые тихие самолеты и отвратительные на фоне снежного поля красные бензозаправщики.

– Покайся мне еще в чем-нибудь морально неполноценном, – попросила Ирена.

– Я покаялся, с каким затаенным мелочным тщеславием переживаю свое авторство и как всю эту зиму, особенно в январе, самым пошлейшим образом, стыдно и недостойно обшаривал глазами полы в продовольственных магазинах, когда заходил туда за кефиром и халой. Все, думалось, вот-вот увижу потерянный кем-нибудь трояк, а то и десятку.

– Это у тебя осталось от детства, – утешающе сказала Ирена. – Я сама до сих пор ищу эти проклятые трояки, хотя сроду ничего не находила… Может, тебе сегодня и варежки с пятеркой померещились поэтому?

– Нет, я тогда уже ощущал в кармане тысячу шестьсот сорок восемь эр, – сказал я. – Ты бы не смогла взять у меня немного?

– Зачем они мне?

– Мало ли! Плащ себе купишь, – подсказал я.

– А дома что скажу, где взяла деньги?

– Выиграла, мол, по лотерейному билету. Или нашла в магазине.

– Не болтай.

– Вот видишь! – сказал я.

– Ты бы лучше приобрел себе диван… Эта твоя несчастная раскладушка… – отчаянно проговорила Ирена. Я поцеловал ее, и мы опять посидели молча и спаянно. Потом я купил в аэропортовском книжном киоске три номера журнала со своими «Альбатросами» и несколько газет, – в них мы завернули бутылки: Ирена согласилась передать их от меня вместе