ценности; отсюда и требование «никакой пощады греху», вплоть до насильственного ограничения похотей. Он постоянно напоминает, что христианство – религия воинствующая и всеобъемлющая, а потому борется за восстановление искажённой нормы во всех сферах, определяя земную жизнь человека как «великий долг перед Богом и подвиг перед людьми».

Исчерпывающая формулировка не могла бы кристаллизоваться без участия Хомякова. Но не только излюбленные понятия – долг и подвиг – связывают единоверцев. Многочисленные смысловые и текстуальные параллели, прослеженные в комментариях (в т. ч. к художественным произведениям), доказывают, что Свенцицкий в не меньшей степени, чем на работах Соловьёва и Достоевского, основывался на идеях первых славянофилов. Церковь одна – в это глубоко уверовал писатель-проповедник и во всём творчестве развивал учение Хомякова о соборности. Их созвучие в суждениях о Церкви и государстве, власти и авторитете, свободе и любви, христианских конфессиях, отношение к роли мирян и общинному хозяйству, единомыслие в оценке должной позиции гражданина и обязанностей члена тела Христова позволяют назвать Свенцицкого главным восприемником славянофилов в начале ХХ в.[55] И по всему изложенному, а также бескомпромиссности в обличении общественных пороков и церковных нестроений видно, сколь много общего у него с А. И. Солженицыным. Так духовная нить скрепила великих русских мыслителей, непрестанно напоминавших о божественном в человеке, будивших совесть, отстаивавших абсолютную ценность личности, проповедников безусловного исполнения евангельских заповедей, борцов против всякой лжи.

«Божественная цель слова в писателях, во всех учителях, а паче в пастырях – наставление и спасение человеков. Какой же страшный ответ дадут те, которые обратили средство назидания и спасения в средство развращения и погубления!»[56] Оттого и восстал Свенцицкий против литературной лжи. Но не пустым, огульным критиканством; он избирает чисто христианский и единственно действенный метод – противопоставить лжи правду: тому, что есть, – то, что должно быть. Обращаясь к пастырю, художнику, крестьянину, власть имущему, солдату, капиталисту, каждому показывает – вот так Господь заповедовал исполнять дело ваше, такой образ поведения достоин сынов Божиих. Если не хотим окончательно оскотиниться, надо следовать замыслу Творца. Свенцицкий указует путь к благим целям, но не выдумывает и не навязывает, а напоминает о его существовании, обосновывая, почему он необходим, и обличая, как уклонения приводят к духовной гибели. Если стремимся жить по-Божески, должны чтить заповеди Его и весь мир обустраивать сообразно с ними. Здесь нет принуждения, личности предоставлена свобода выбора, но проповедник правды всякий раз объясняет, как она угодна Высшей воле и чем способствует нашему спасению.

Почему нельзя считать 1990-е эпохой истинного церковного возрождения? Да потому, что из двух его признаков, определённых Свенцицким, налицо был только один: освободившись от нагромождений лжи, вошло в рост религиозное сознание, но коренного изменения личной жизни у христиан (о прочих нет и речи) не случилось: забота о бренном стала во главу угла, коммерциализация отравила весь народ, охватила всё общество, в т. ч. церковное, вплоть до иерархов. И страшные последствия открытого торжества этой ереси – верь в одно и живи по-другому – будут сказываться ещё очень долго.

Свенцицкий первым дал имя, обличил и заклеймил самую ужасную духовную пагубу. Никакое внешнее давление и даже жесточайшие гонения не способны уничтожить земную Церковь (глупо и бояться этого); она лишь делается крепче, явно являя святость. Но велик вред язвы внутренней, подтачивающей силы организма. Евангелие – утопия… Это мнение утвердилось в среде неверующих, но то же отношение, увы, определяет и жизнь христиан. Дела житейские – вещь неприкосновенная… Вольно или невольно каждый из нас впустил в сердце яд и действиями исповедует ересь, отвергая безусловные требования Христа. Куда как проще назвать их аллегориями, перетолковать в удобном тебе смысле. Мы разгородили душу свою, заточили веру в резервацию, сослали на периферию сознания. Мы покорились законам лежащего во зле мира, боимся нарушить их, ибо не веруем в исполнимость Божиих заповедей. Нельзя возводить в принцип жизненную неправду, взывает к нам Свенцицкий, нельзя подлаживаться под неё. Несовместима с христианством установка на допустимость отступления от Нового Завета. Нельзя прощать себе грех!

Примириться с действительностью – значит принять падшее естество за истину. Попустить немощь души, смириться с миром и оправдать отказ следовать за Спасителем – значит ещё раз убить Его. Убить в себе, в своём сердце. Если ещё не окончательно заглушили голос совести, мы должны признать: считающий Евангелие книгой несбыточных идеалов отрекается от Христа. Учение, отрицающее прямой смысл слов Его, разъединяющее два естества Богочеловека, – есть ересь и историческая основа прочих ересей.

Огромный вклад Свенцицкого в новозаветную экзегетику – раскрытие кажущейся антиномии о власти. И как всегда, высший смысл он постигает, пользуясь безупречным методом: «говоря о частном, видеть перед собой учение Христа в его целом». Это и значит решать вопрос в христианском духе; только так можно выносить истинные суждения.[57]

Понимание государства как становящейся Церкви обогащает противоположные области познания – политику и богословие, синтезирует разрозненные грехом человеческие усилия по устроению должного, идеального, нормального общества. Христианская идея прогресса – Царский путь между крайностями цезарепапизма и папоцезаризма, анархией и тоталитарным рабством. Неизмеримо высокая мысль – лучший ответ мелким притязаниям на «третий (или пятый) Рим», но и тем, кто панически гнушается государством как «дьявольским исчадием».

Решение Свенцицким вопроса о насилии, особенно в завершающих тему статьях 1919, было скопировано И. А. Ильиным в получившей популярность работе «О сопротивлении злу силою» (подр. об этом в соответствующем томе). Возможно, философ-эмигрант, мать которого была духовной дочерью, собирательницей и хранительницей творчества о. Валентина, не хотел повредить ему упоминанием в заграничной антисоветской литературе. Как бы то ни было, но необходимо и здесь признать приоритет Свенцицкого. Провидя трагедии ХХ в., он предупреждал: обезуметь может не только индивидуум, а и правительственная организация, даже государство. И тогда сплочённая сила (в т. ч. религиозная – Церковь) обязана усмирить умоисступлённого. Сейчас ясно, насколько он был прав, проповедуя насильственное ослабление зла. О безусловном торжестве положения по существу свидетельствует насущная ныне фраза – «принуждение к миру».[58]

Спустя век его слова обрели новую форму, но до сих пор не осмыслен выведенный тогда критерий, по своей ценности сравнимый с категорическим императивом Канта и просящийся в основу общественных отношений: «Всякое насилие, в котором ограничивается человеческая свобода, есть насилие недопустимое». Не о вольном выборе речь – разве свободен человек озлобленный, ненавидящий брата своего? Разве пребывание в грехе совместимо со свободой? Никак, ибо она – свята. Как просто, как высоко… В этом весь Свенцицкий.

Подло называть человека, считавшего террор абсолютно недопустимым, «бомбистом» или оправдателем убийств, как это делают