взволнован, увидев среди тех, кому вручал юбилейные грамоты, моего близкого однокашника по семинарии. Обнялись, повспоминали... Увы, моя жизнь так устроена, что подобные милые сердцу встречи лишь мимолётны... За пятьдесят пять лет священнослужения мне приходилось встречаться с огромным количеством людей, говорить на самые разные темы. Я никогда не делил людей на верующих и неверующих. Если у неверующего человека есть потребность задать мне какие-то мучающие его вопросы, я рад, коли беседа поможет, развеет колебания. И меня всякая встреча обогащает... Ну, может быть, по восприятию Церкви, упованию на милость Божию, сознанию, что Господь рядом, христианин мне ближе. Но неужели вы полагаете, что те, кто не верует, вызывают у меня невольное осуждение, неприятие? Скажем, министры, губернаторы, — да не все они верующие! Трагедия нашего народа заключается в том, что людей насильственно отторгали от веры. Они не виноваты, что стали неверующими. Виновата идеология, уничтожившая возможность делать свободный выбор. А сегодня многие, воспитанные в воинствующем атеизме, переживают: они стараются, но не могут искренне поверить. И всё-таки больше и больше людей сознательно принимают крещение. Такой пример. Ведущий министр, человек очень мудрый, испытавший немало в жизни, несколько раз делился со мной своими сомнениями, спрашивал совета, открыв, что хочет креститься. Никогда не поздно стать верующим. Человека, о котором говорю, я крестил в шестьдесят восемь лет. Кстати, в его приходе к вере огромную роль сыграло посещение Валаамского монастыря... Когда в начале девяностых начальники, как на подбор, стали выстраиваться в храмах со свечками, люди язвительно прозвали их «подсвечниками». Зло, но метко. Сейчас, мне кажется, фарисействующих стало меньше. Они постепенно отсеиваются. Остаются те, кто сознательно пришёл к вере. На самом деле, думаю, нет человека, который бы совсем не верил. Только — во что? Одни говорят, что верят в добро; другие — в сверхъестественную силу, в высшее начало. А некоторые пришли к истинной вере в Бога. Процесс этот сокровенный, он идёт исподволь, внутри и не враз вырывается на поверхность. Не бывает так, что сегодня — атеист, а завтра — истово бьющий поклоны. Когда-то один крупный государственный деятель мне жаловался: «Ну не могу я перекреститься. Рука не поднимается». Я успокоил: «И не надо. Не насилуйте себя. Придёт время — и вам самому захочется перекреститься». Я оказался прав. Лет через пять видел его в храме непритворно молящимся. Не нужно, совершенно не нужно торопить ход событий. Появилась свобода, возможность многое осмыслить, узнать, почитать. Ненормально же было, что предосудительным считалось держать в доме Библию, что, если из-за границы кто-то привозил Евангелие, на таможне это приравнивалось чуть ли не к порнографической литературе... В 1987 году в Русской Православной Церкви было 6700 храмов, в конце прошлого года — уже 26 тысяч. И это не дань моде. Помню, как ещё в советские времена я посетил единственный в Волгограде храм в честь Казанской иконы Божией Матери. Мне было горько. В церкви стояли одни бабушки, сплошные «белые платочки». А в середине девяностых, снова оказавшись в Волгограде, я застал совсем иную картину. Бабушек в храме ещё надо было поискать глазами. Молодые лица прихожан, явно новое, прежде неверующее поколение.

Корреспондент газеты задал вопрос:

— Километрах в трёх от Вашей резиденции построили небольшую церковь. На колоколе надпись: «От солнцевской братвы». Вы порицаете такой способ получения индульгенции? Или полагаете, что даже робкие ростки раскаяния Церковь должна поощрять?

— Во-первых, Православная Церковь не даёт никаких индульгенций, — сурово ответил Предстоятель. — В отличие от Римско-Католической. Богатство вообще в глазах Божиих не является заслугой, не открывает пожертвователям врата в Царствие Небесное. Вот мы восстановили звон Троице-Сергиевой лавры. Заново отлили колокола, сброшенные и переплавленные в тридцатые годы. Самый большой семьдесят две тонны весит. Я ведь не знаю, кто принимал участие в отливке, в оплате. Хочет человек способствовать святому делу — мы ему не препятствуем. Но, повторяю, и индульгенций не выдаём. А во-вторых, если бы меня спросили о надписи на колоколе, я бы возражал. Это вызывает явное отторжение. Хотя бы написали: «От жителей Солнцева». А то — «от братвы»!.. То, что разные богатые люди помогают в восстановлении храмов, неплохо. Насчёт «первоначального накопления капитала» нам с вами давно известно. Что ж: лучше пусть деньги останутся на родной земле, чем уплывут в офшорные зоны, осядут на зарубежных счетах. Облик Руси меняется к лучшему. Раньше, бывало, куда ни кинешь взор, всюду разрушенные церкви. В марте я был в Швейцарии на медицинском обследовании, так мне рассказывали, что, хотя тамошнее мясо неконкурентоспособно в Европейском союзе, государство платит фермерам, дабы они держали коров, — ради сохранения ландшафта! Пусть, как исстари повелось, на изумрудных пастбищах разгуливают холёные коровы и звучит мелодичный звон колокольчиков. Пора и нам озаботиться российским ландшафтом. Это в первую голову касается поруганных храмов. На Руси церкви строились, как правило, не по типовым, а по индивидуальным проектам. С их осквернением произошло не только обезличивание наших деревень, но и оскудение сельского хозяйства. Потому что крестьяне зачастую снимались из сёл, где нет церкви, креста...

— Среди служителей церкви достаточно людей честолюбивых, не пренебрегающих карьерой. Как Вы к этому относитесь? Считаете неким изъяном, гордыней? Или поощряете как разновидность движения к самосовершенствованию, готовность взвалить на себя большую ношу? — спросил корреспондент.

Святейший ответил:

— Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать. Я считаю, что гордость — это грех. И карьеризм тоже грех. Человек должен добросовестно служить на том месте, где поставлен. В миру существует поговорка: «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом». В Церкви не совсем так. Хотя, если священник безупречно служит, ему, естественно, сопутствуют и церковные награды, и продвижение.

О своём патриаршем служении он говорил:

— Первосвятительский крест, вручённый мне вместе со знаками патриаршего достоинства, представлялся очень нелёгким. Жизнь подтвердила мои предчувствия о грядущих тяготах и скорбях. На мою долю в качестве главы Церкви выпала задача, как говорится в книге Екклесиаста, собирать те камни, которые были бездумно разбросаны. Я размышлял не об оказанной мне чести и не о славе, а о громадной ноше: каким путём пойдёт Церковь, как сложится её будущее, во многом зависело от моей твёрдости, взвешенности, благоразумия. Оглядываясь сегодня на пятнадцать лет, прошедшие со дня моей интронизации, видишь, сколько было пережито не только чисто церковных, но и государственных потрясений. Распад великой державы, тень гражданской войны в 1993 году, установление